Женщина остановилась и крикнула: — Эй, там!

Вороны с карканьем взлетели. На ее зов из леса и из-за фургона прибежали маленькие изящные козочки. Они вдруг все собрались, дюжины две, а то и больше. Они подбежали к Инману и сгрудились вокруг него, подняв вверх головы и с любопытством его разглядывая. Их желтые миндалевидные глаза были яркими и печальными. Инман подумал, насколько коза выглядит любопытней и разумней, чем овца, хотя они во многом схожи. Козы вокруг него постоянно меняли положение, толкали друг друга, блеяли, звенели колокольцами, привязанными к их шеям. Оказавшиеся сзади ставили свои маленькие копытца на спины тех, что были перед ними, и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.

Старуха направилась к дому, Инман последовал было за ней, но большой козел преградил ему путь. Он отступил назад на пару шагов, растолкав маленьких коз, присел на задние ноги и, бросившись вперед, ударил рогами Инмана в бедро. Инман так ослабел от тяжелого пути, проделанного им за последние дни, и от голода, вызывавшего у него головокружение, что не смог удержаться на ногах и упал на спину. Козел был черный с коричневым, длинная борода у него утончалась книзу, на манер сатанинской. Он подошел к Инману и встал над ним, как будто изучая свою работу. Головокружение и боль в голове у Инмана усилились, и он опасался, что может совсем отключиться. Но он взял себя в руки, сел, снял шляпу и хлестнул ею козла по морде. Затем поднялся, шатаясь, на ноги и выпрямился. Потом снова хлестнул козла шляпой.

Старуха даже не остановилась и, обойдя фургон сбоку, исчезла из виду. Инман, козел и стадо коз последовали за ней. Он обнаружил, что она сидит на корточках в пристройке, крытой разлапистыми ветками сосны, устанавливая лучину для растопки на собранные в кучу угли костра. Когда она разожгла огонь, Инман подошел ближе и протянул над огнем руки. Женщина притащила и свалила в костер ветки гикори, затем взяла белый эмалированный таз и, отойдя немного от костра, села на землю. Маленькая коза с коричневыми и белыми пятнами подошла к ней. Старуха поглаживала ее и почесывала ей шею, пока та не согнула ноги в коленях и не легла рядом с ней. Ее длинная шея была вытянута вперед, старуха почесывала ее морду под челюстями и гладила уши. «Какая мирная картина», — подумал Инман. Он наблюдал за тем, как старуха, продолжая почесывать козу левой рукой, правой потянулась за чем-то в карман фартука. Быстрым движением выхватив нож с коротким лезвием, она вонзила его козе глубоко в артерию под челюстью и подставила белый таз, чтобы поймать хлынувшую струю алой крови. Коза дернулась, затем успокоилась и лежала, дрожа, пока старуха продолжала почесывать ее мех и поглаживать уши. Таз медленно наполнялся. Коза и женщина пристально смотрели вдаль, как будто ждали какого-то знака.

Когда коза наконец умерла, Инман оглядел фургон и рисунки на нем. Понизу шел бордюр из голубых танцующих человечков, взявшихся за руки. Сверху без всякого порядка были нарисованы различные портреты, некоторые не закончены, по-видимому, просто заброшены. Один из них изображал человека со сморщенным от боли лицом, внизу стояла пометка — Иов. Под ним шла надпись черными буквами, но она частично была закрыта спиной козы, так что Инман смог прочитать только видимую часть: «…не в ладах со своим Создателем». Другая картина изображала человека, стоявшего на коленях и упиравшегося руками в землю, голова его была поднята, лицо обращено к белому шару над ним. На солнце? Луну? На что? Человек с недоумением смотрел вверх. Под рисунком вопрос: «Ты среди погибших?» На одном из незаконченных лиц были нарисованы только глаза. Надпись под ним гласила: «Наша жизнь действительно коротка».

Инман отвернулся от рисунков и стал наблюдать за работой старухи. Она разрезала маленькую козу от грудины до паха и дала внутренностям упасть в таз с кровью. Затем сняла шкуру, и коза после этого стала какой-то странной, длинношеей и пучеглазой. Старуха разрезала ее на части. Самые мягкие куски она натерла молотыми сухими травами, перцем, солью и чуть-чуть сахаром. Насадив их на зеленые ветки, она установила их над костром жариться. Другие куски старуха положила в железный котел с водой, добавила туда лук, дольки чеснока, пять сухих стручков красного перца, листки шалфея и растертые в ладонях листья садового чабера. Она отгребла палкой угли из-под котла, который стоял на маленьких ножках, чтобы его содержимое варилось на медленном огне.

— Через некоторое время я положу туда белых бобов, и у нас к обеду будет отличная похлебка.

Позже туман сгустился снова, и дождь забарабанил по крыше фургона. Инман сидел у маленькой печки в темном тесном жилище. Там пахло травами и корешками, землей и дымом. Он вошел в фургон через заднюю дверь и двинулся через подобие коридора — узкий проход длиной в три шага между шкафом с выдвижными ящиками и столом с одной стороны и узким соломенным тюфяком — с другой. Заканчивался этот коридор небольшой комнаткой, которая занимала пространство не больше двух могильных участков. В углу стояла маленькая железная печка, корпус которой был не больше бадьи для свиного сала. Стены за ней были обшиты кровельной жестью, чтобы предохранить их от огня. У старухи были две маленькие масляные лампы — треснутые чайные чашки, наполненные свиным жиром; скрученные полоски ткани, вставленные в них, служили фитилями. Они дымили и издавали слабый козий запах.

Стол был завален бумагами, на нем в беспорядке лежали книги, большей частью раскрытые и повернутые вниз страницами; они громоздились одна на другой, края страниц были в пятнах от сырости. На стенах вразнобой висели рисунки, сделанные пером и изображавшие растения и животных; некоторые из них были раскрашены тонким слоем краски непонятного оттенка, каждый с многочисленными надписями по краям, как будто требовалось привести подробные пояснения, чтобы дополнить скудное изображение. Пучки сухих трав и корней свешивались на веревках с потолка, и коричневые шкурки различных маленьких зверьков лежали кучками среди книг и на полу. Крылья козодоя, черные перья которого были расправлены словно в полете, лежали на самом верху книжной стопки. Тонкая струйка дыма от тлеющих еловых поленьев пробивалась через щели в дверце печки и висела слоем под крышей из планок, поддерживаемой выгнутыми ребрами балок.

Инман наблюдал, как женщина готовит. Она жарила лепешки из теста, взбитого из кукурузной муки, в небольшой кастрюле с длинной ручкой над единственным отверстием печки. Выливая тесто на растопленное сало, она жарила одну лепешку за другой. Когда на тарелке выросла высокая стопка, она завернула кусок жареной козлятины в лепешку и вручила Инману. Лепешка блестела от жира, и мясо было красновато-коричневое от огня и втертых в него специй.

— Спасибо, — сказал Инман.

Он ел так быстро, что старуха просто отдала ему обе тарелки — с мясом и лепешками, предоставив самому заворачивать очередной кусок мяса в очередную лепешку. Пока он ел, она заменила кастрюлю с ручкой на горшок и принялась делать сыр из кислого козьего молока. Она размешала загустевшее на огне молоко и затем, когда оно свернулось, процедила его через решето из переплетенной ивовой лозы, давая сыворотке стечь в оловянный горшок. Оставшееся в решете свернувшееся молоко она переложила в маленькую плоскую дубовую форму. Пока она готовила, Инман то и дело отодвигал ноги у нее с дороги. Они мало разговаривали, так как она была занята, а Инман сосредоточенно ел. Закончив, она вручила ему глиняную чашку теплой мутной сыворотки.