В августе сыграли свадьбу Глеб Максимилианович и Зинаида Невзорова. К концу года все рассыпанные по округу ссыльные социал-демократы решили съехаться в Минусинск, куда перебрались Кржижановские и Старковы, чтобы вместе отпраздновать Рождество. Исправник разрешил, и 24 декабря все уже были в сборе.

10 января 1899 года Крупская писала Марии Александровне: «Праздники мы провели в Минусе отлично, встряхнулись надолго. На Рождество в город съехался почти весь округ, так что Новый год встретили большой компанией и встретили очень весело. Разъезжаясь, все говорили: “А славно мы встретили Новый год!” Главное, настроение было отличное. Сварили глинтвейн; когда он был готов, поставили стрелку на 12 часов и проводили старый год с честью, пели все, кто во что горазд, провозглашали всякие хорошие тосты: “за матерей”, “за отсутствующих товарищей” и т. д., а в конце концов плясали под гитару… Вообще время провели по-праздничному, Володя с утра до вечера сражался в шахматы и всех победил, конечно; катались на коньках (Володе прислали из Красноярска в подарок коньки Меркурий, на которых можно “гиганить” и всякие штуки делать. У меня тоже новые коньки, но и на новых, как и на старых коньках, я так же плохо катаюсь или, вернее, не катаюсь, а переступаю по-куриному, мудрена для меня эта наука!), пели хором, даже катались на тройке!»

Крупская обратила внимание, что прежнего душевного разговора с Аполлинарией у них как-то не получается. И только позднее стало понятно, в чем дело. Когда Якубова сидела в тюрьме, старых друзей и подруг на воле уже не было. А из Бельгии, через свою мать, жившую в Питере, слал ей одно за другим самые теплые письма Константин Тахтарев. Своих чувств он не скрывал, и она постепенно привыкла к этой переписке, привыкла делиться с ним «всеми своими личными переживаниями»436.

В марте 1899 года он сделал ей предложение – бежать к нему за границу. Какое-то время она колебалась, но потом согласилась и летом бежала из ссылки в Либаву, где ее ждал Тахтарев, а оттуда вместе – в Берлин437. Спустя год Крупская писала: «Мы с ней прежде всегда удивительно сходились во взглядах, но за последние три года с ней что-то сотворилось, я ее совсем не узнаю. Может, при свидании мы бы и сговорились, но переписка у нас совсем не вяжется… По правде сказать, я никак не могу примириться с ее замужеством. Ее муж произвел на меня впечатление чего-то такого самоуверенно-ограниченного».

Крупская писала обо всем – и о том, как собирали грибы и ягоды, как настаивали на малине наливку и солили огурцы, что росло в огороде и саду, о котенке и собаке Дженьке… Но более всего – особенно в письмах Елизаровой, Калмыковой и Нине Струве – о работе. Как Ульянов пишет монографию о рынках, как переводят они книгу Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма», об отправке очередных статей и правке корректур. Именно эти письма и дали знакомым пищу для размышлений о том, что же лежит в основе отношений молодоженов.

Александра Михайловна Калмыкова 10 августа 1898 года написала Потресову: «Свадьба В.И. с Н.К. состоялась. Я недавно видела его сестру. Я никак не решу, что это – mariage d’estime [брак по взаимному уважению], mariage de raison [брак по здравому размышлению] или настоящий mariage [т. е. брак по любви]».

В более поздние времена, когда «лениниана» оказалась под крылом профессиональных ханжей, определенная недосказанность писем была возведена в особую добродетель. И однажды, когда Крупской попала в руки рукопись рассказа, где автор описывал, как сидели они с Владимиром Ильичом в ссылке с утра до ночи и с ночи до утра и занудно переводили с английского толстенную книжку, Надежда Константиновна не выдержала: «Подумайте только, на что это похоже! Ведь мы молодые тогда были, только что поженились, крепко любили друг друга, первое время для нас ничего не существовало. А он – “все только Веббов переводили”». О другой аналогичной рукописи она коротко, но достаточно эмоционально написала: «Мы ведь молодожены были. То, что я не пишу об этом в воспоминаниях, вовсе не значит, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти».

Был еще один вопрос, который начинал все более волновать семейство Ульяновых, но о чем Надежда Константиновна не писала ни слова.

Ариадна Тыркова, человек наблюдательный, очень точный и жесткий в характеристиках, отметила, что у Крупской не было ни грамма тщеславия. Была доброта, искренность, прямодушие. Был тот своеобразный аскетизм, которым отличались многие русские революционеры. «Но своеобразная женственность, – пишет Тыркова, – в ней была. Полнее всего выразила она ее в той цельности, с которой она вся, навсегда отдалась своему мужу и вождю. И еще в любви к детям»438.

19 апреля 1898 года, а по новому стилю как раз в день пролетарского праздника 1 мая, у Петра Струве родился сын Глеб. О гениальности ребенка счастливые родители прожужжали знакомым все уши. «Писала, между прочим, – рассказывает Крупская, – Нина Александровна Струве мне о своем сынишке: “Уже держит головку, каждый день подносим его к портретам Дарвина и Маркса, говорим: поклонись дедушке Дарвину, поклонись Марксу, он забавно так кланяется”»439.

У другой подруги – Лидии Карловны, жены Тугана, – роды кончились трагически. В 30 лет, после нескольких выкидышей, она умерла от острой анемии. Впрочем, Михаил Иванович очень быстро женился вновь, и вторая жена благополучно родила ему сына440. Двое детей было уже у Степана Радченко. В самой Шуше шестой ребенок родился у Проминских. У Кржижановских и Лепешинских родились дочери. Жена Ванеева – Доминика уже ходила в положении, и бабки сулили ей сына. А у Старковых новорожденный ребенок умер441.

В конце концов, Мария Александровна Ульянова, тосковавшая по внукам, не выдержала. После новогодних праздников, в письме Надежде Константиновне, она спросила напрямую, здорова ли она и долго ли еще ждать «прилета пташечки». Крупская ответила: «Что касается моего здоровья, то я совершенно здорова, но относительно прилета пташечки дела обстоят, к сожалению, плохо: никакой пташечки что-то прилететь не собирается»442.

Паниковать по этому поводу не стали, но через год, когда Крупская приехала в Уфу для завершения срока ссылки, она обратилась к врачу. «Надя, – писал Владимир Ильич, – должно быть, лежит: доктор нашел (как она писала с неделю тому назад), что ее болезнь (женская) требует упорного лечения, что она должна на 2–6 недель лечь»443.

Лениновед Григорий Хаит отыскал в Уфе запись окончательного диагноза, поставленного доктором Федотовым: «генитальный инфантилизм». И никакое лечение в те времена помочь не могло.

Писать об этом приходится не ради суетного любопытства, а лишь потому, что и этот сугубо деликатный вопрос тоже стал поводом для грязных сплетен и глумливых инсинуаций.

Для Владимира Ильича и Надежды Константиновны это была драма. Оба они любили детей. Он, выросший в окружении трех десятков разновозрастных, шумных родных и двоюродных братьев и сестер… Она, готовившая себя к педагогической деятельности и влюблявшаяся в каждую глазастую и смышленую девчушку…444 Им так недоставало их теперь – своих.