Не переставая щебетать что-то оптимистичное, Женька нашла закатившиеся в дальний угол холодильника два яйца, одинокий сморщенный помидор и в пять минут соорудила вкуснейшую яичницу.

Пока я, отвыкший от заботы, таял и наслаждался едой, она рассказывала мне о своей бьющей ключом жизни за последние несколько месяцев. В молодости ткань времени плотна, ворсиста и приятна на ощупь. Мех соболий, переливающийся платиной на солнце. В зрелые годы редеют ворсинки, появляются проплешины, ткань истончается, растягивается и в финале рвется. За полгода дочка успела написать и опубликовать в известном академическом журнале статью о новом методе подсчета ВВП, завести парня, американца, на шесть лет ее старше, работающего в «Роснефти», и отсидеть восемь суток за участие в несанкционированном митинге в защиту политзаключенных. Она жила правильной, наполненной жизнью. Возможно, совершала ошибки. С моей точки зрения, без нефтяного пиндоса и отсидки вполне можно было обойтись. Но когда еще совершать ошибки, как не в двадцать один год? В сорок четыре времени на ошибки не остается, их вес катастрофически увеличивается, а попытки искать смысл жизни окончательно погребают под собой растерявшегося человека. В сорок четыре жизнь должна быть налажена и отстроена. Семья, дети, достаток, какой-никакой бизнес и положение, устоявшийся распорядок дня. Я всегда к этому стремился, но у меня не получилось. С себя вины не снимаю, но, думаю, ни у кого в нашей стране не получится, если, конечно, присутствуют в человеке хотя бы крупицы совести. В нашей стране, чтобы хорошо жить, нужно обманывать… Прежде всего себя, а потом уже всех остальных. Тогда да, если не сама хорошая жизнь, то ее иллюзия возможна.

Примерно такие мысли я высказал Женьке, когда она, закончив свой рассказ, спросила, как у меня дела. Без лишних подробностей, но достаточно последовательно и правдиво поведал я ей о своей донбасской катастрофе, упомянул сбитый «Боинг» и расстрелянного украинского снайпера. И про задыхающегося в шикарном доме нового отца Славку рассказал. И про разговор с батюшкой и решение уйти послушником в монастырь тоже. С тех пор, как ей исполнилось четырнадцать, было между нами заведено: говорим друг другу только правду, если не можем сказать, то молчим. Но не врем. Женька молчала… Долго молчала. Как при замедленной съемке, я видел растущую из нее и распускающуюся боль. Вот непонимание мелькнуло в глазах, а вот проклюнулся из непонимания и заметался маленький побег ужаса, вырос, окреп, расцвел темно-вишневым, умопомрачительно красивым цветком и пролился на землю горячими слезами. Невыносимо было на нее смотреть, глаза резало. Зачем я ей рассказал? Зачем ей эта дурная, грязная правда? От стыда и жалости к ней я тоже расплакался и еще больше застыдился: здоровый мужик, а плачу перед дочкой. Попытался сдержаться, расцарапал себе до крови руки, но не смог, и завыл глухим и страшным голосом:

– Прости-и-и-и меня, Же-е-е-е-нь-ка-а-а-а… Прости старого дурака! Все у меня хорошо-о-о-о-о… я в монастырь уйду – грехи зама-а-а-а-а-ливать… там хорошо-о-о-о-о… там Бо-о-о-о-о-г…

Умная моя, с IQ как у Эйнштейна, дочка отбросила весь свой ум в сторону и просто кинулась мне на шею: и целовать стала, и гладить, и слезы наши смешались, и понял я тогда, что жизнь моя еще не совсем кончена, раз нужен я ей и она мне нужна.

Люди рожают детей, чтобы умереть у них на руках. В этом смысл человеческой жизни. Лузер не лузер, богатый – бедный – ничто не имеет значения. Только руки детей, на которых, если посчастливится, ты умрешь. Получится – значит, не зря жизнь прожил. И останутся после тебя эти руки, будут жить, взлетать или дрожать от страха, будут воспитывать своих детей, и, если им повезет, их тоже подхватят в конце другие, но родные им руки. Весь человеческий род от Адама и Евы валится в небытие, но не сваливается окончательно, поскольку подхватывают его руки детей. Стоит одному только поколению умыть руки и развести их в стороны, как кончится человек на земле. Каждый из ныне живущих ответственен за миллионы предков, он их в конечном итоге держит своими собственными руками. А очень далеко в будущем, когда останется во Вселенной последний человек и придет время ему умирать, спустится к нему с небес Бог и подложит под него свои руки. И вся человеческая история окажется у Господа в объятиях. Убаюкает он миллионы поколений, удержит всю цепочку и осветит ее бесконечной любовью и пониманием. В этом и есть смысл грядущего воскресения и Страшного суда. А Страшный суд потому, что не от Бога все зависит, а от нас. Мы должны эстафету пронести до последнего дня последнего человека. Мы обязаны подкладывать руки под своих родителей и сделать так, чтобы под нас дети подложили. А получится ли это у нас – я не знаю…

Я понял эту простую истину тогда, плача на пару со своей умной, но выкинувшей свой ум куда подальше дочкой Женькой. Да вот беда, понял и сразу забыл, только здесь вспомнил. Сколько всего пришло ко мне после смерти, и выть хочется, зубами скрежетать от бессилия, а не изменить ничего. Лишь вспоминать остается и разбираться, что сделал не так.

Я все сделал не так. Я выпустил из объятий надежду свою и оправдание – Женьку, я не стал жить ради нее. Я не начал бороться за Славку и позабыл о своих несчастных родителях. Я даже не ушел в монастырь. Я пил свое горе как драгоценный коньяк и наслаждался свободным падением в бездну. Дочка пыталась меня спасти. Отрыдав свое и вытерев слезы, она сказала:

– Запомни, у меня есть только один отец, и это ты. И у Славки есть только один. И это тоже ты. Что бы ни случилось с нами и с тобой – ты наш отец. А мать не осуждай, она тебя любила, я знаю. Но нас со Славкой она любит больше, это естественно, это природа женская такая. Не от тебя она ушла, а ради нас. Ради нашего счастья, в ее понимании. Ты, папка, чудить в последнее время начал, охмурили тебя ксендзы, я тебе давно уже говорила. Храмы эти, Крым, Донбасс… Появились у тебя ценности поценнее меня со Славкой, а этого мать перенести не смогла, вот и ушла. Сергей ее, кстати, приличный мужик и не дурак, между прочим. Ты с ним общий язык найдешь, я уверена. Два неглупых мужика всегда общий язык найдут. Это с бабами сложнее. Говорю тебе, поскольку сама женщина, знаю, что говорю. Так что не волнуйся, папка: перемелется – мука будет. Все образуется со временем.

Она замолчала. Молчал и я, ловил каждое ее горькое слово и упивался самим звучанием ее речи. Дожил… Взрослый дядька, еще несколько лет назад жизни ее учил, руку даже поднимал, а теперь… Простые истины, очень простые, банальные почти, но звучали они для меня тогда как откровения. Совсем, совсем я тогда потерялся. А Женька старалась, подкладывала под меня руки, как могла, да, видать, тяжелый я слишком оказался, тянули вниз грехи. Не удержался. Упал.

– Ну, про Донбасс страшно очень, конечно, – сказала она вдруг после долгой паузы, – но закономерно вполне. Примерно так я себе все и представляла. Только думала, что там уроды одни собрались, а там ты и такие, как ты, попадаются, причем с обеих сторон. Спасибо, что рассказал. Все, как всегда, оказалось значительно сложнее. Буду знать. Использовали тебя, папка. Нас всех разнообразные гады использовать пытаются, не к разуму взывают, сволочи, а к чувствам благородным, на святом, твари, играют, а сами гешефты свои мелкие на слезах и крови обделывают. Ты думаешь, я другая? Да точно такая же, папина дочка, не сомневайся. Мне когда десять суток дали, за участие в митинге, – ни одна скотина апельсинчик в кутузку не принесла. Только интервью взяли после выхода и забыли сразу. Нет, не забыли, вру. Поинтересовались потом, не грозит ли мне уголовное дело, не могут ли посадить года на три. Я ответила, что не грозит и не могут. Так они, представляешь себе, расстроились – аж голос у журналиста задрожал. Так что не мне тебя осуждать. Все и с разных сторон хотят нас поиметь. Чтобы каштаны из огня для них таскали, а наша задача – не дать им этого сделать. Вот ты, к примеру, в монастырь наверняка не сам догадался уйти. Батюшка толстопузый подсказал, так ведь?