Фрейда с господином Индрой познакомила принцесса Мари Бонапарт (подруга Гретль со времен Люцерна), это он организовал эмиграцию профессора в Лондон и составил для 80-летнего человека страшную и совершенно лживую декларацию, которую нужно было подписать перед отъездом:

Индре в 1938 году было сорок четыре года, он был высокий, под 190 см, темноглазый, скользкий и лживый. Он учился в Терезиануме — той же венской школе для интеллектуалов, куда ходил Джи восемнадцать лет спустя, и молодой человек смотрел на него так, как впечатлительный первоклашка смотрит на старшеклассника, спортсмена с квадратной челюстью. «Индра был очень привлекательным мужчиной, — потом вспоминал он. — Прекрасный адвокат… Он знал, как охотиться вместе с собаками и как бежать вместе с кроликом… Большое подспорье!!.. Мы с ним были, конечно, по традиции Терезианума, на „ты“»[454]. Хитрость Индры заключалась в том, что у его клиента создавалось впечатление, будто он считает нацистских чиновников тупыми и невежественными, и он полностью на его стороне. Стонборо легко это проглотили, и если Индра действительно помог отговорить государственного прокурора от апелляции против оправдания Гермины и Гретль, кто будет их винить?

В конце концов, пожилые леди были немцам нужнее за стенами тюрьмы, чем в ней, ведь в их руках были ключи от огромного состояния в золотых слитках и в иностранной валюте в Швейцарии, состояния, которое Рейхсбанку не терпелось прибрать к рукам. В дом немца, который отказался менять свои иностранные сбережения на рейхсмарки, обычно вваливалось гестапо, и жильцов бросали в тюрьму, но с Витгенштейнами все было не так просто. Активы фонда, предположительно закрытые для доступа по условиям устава до 1947 года, принадлежали множеству людей, некоторые из них (Джи и Гретль) были американскими гражданами, а другие (Пауль) бежали из-под немецкой юрисдикции. Среди директоров были также Людвиг (который скоро станет британским гражданином) и Отто Пейер, швейцарский бизнесмен, и ни у одного из них не было обязательств подчиняться немецким законам. Если нацисты хотели прибрать горшочек с золотом к рукам, им нужно было уговорить все стороны, но этого трудно было бы добиться, если бы Гретль и Гермина томились в тюрьме за нарушение паспортного режима, и власти скоро поняли, что леди — это их шанс убедить остальных разблокировать счета.

В начале ноября 1938 года Индра попросил Джи приехать в Цюрих, чтобы заманить Пауля в Вену в качестве акта доброй воли по отношению к властям, прежде чем он уедет в Америку. Встреча прошла за завтраком в отеле Savoy Baur en Ville. Там присутствовал и Людвиг, прибывший помочь разобраться с ликвидацией фонда; поскольку он отдал все свои деньги, то считался полезным и беспристрастным советчиком по поводу того, как стоит поступить. Антисемитские погромы «Хрустальной ночи», когда было уничтожено около 1000 синагог и еврейских предприятий и арестовано 100 000 евреев, прошли два дня назад, международная пресса только об этом и писала. Паулю возвращаться было слишком рискованно. За разговором Джи произнес непристойную шутку, которую оба дяди не одобрили.

Когда в Рейхсбанке поняли, что Пауль не вернется в Вену, давление по поводу состояния в Wis-tag усилилось. Максу Зальцеру и Антону Гроллеру угрожали заключением. В Пале поверенный Гроллер, Макс Зальцер, Гермина и Гретль срочно собрались обсудить ситуацию. Гретль привела на встречу своего советника по правовым вопросам (зловещего Индру): у нее, кажется, была собственная повестка дня.

Они собрались, чтобы обсудить с Иоганнесом Шёне, официальным представителем берлинского Рейхсбанка, как перевести в его банк состояние Витгенштейнов. Шёне был амбициозным юристом, членом НСДАП в возрасте слегка за тридцать, на вид — невысокий блондин с подкупающими голубыми глазами — своего рода голливудский архетип нациста. «Знаете, — сказал он Гермине, — в Берлине некоторые шокированы тем, что такое большое состояние вашей семьи содержится за границей. Мне недавно сказали: „И что, эти люди до сих пор на свободе?“»[455] Легкий намек на угрозу, кажется, привлек внимание к высказываниям Шёне, но он, должно быть, обладал определенным шармом, поскольку Гермина позже писала, что встреча прошла «очень дружелюбно».

Гретль узнала у своего сына Томаса, что в тех случаях, когда у семьи активы за границей, можно попросить власти об уступках, чтобы открыть фонд раньше времени. Этот, на первый взгляд, очевидный момент окрылил мать, и на встрече она говорила с таким чувством, что впечатлила старшую сестру, «как будто это говорит наш отец». Ее предложение было простым: «Если вы хотите, чтобы мы разблокировали фонд, заплатите нам за это. Наша цена — гражданские права для Гермины и Хелены». Сначала Шёне согласился на такую возможность, но предупредил, что это надо согласовать в Берлине с главой отдела иностранного обмена Рейхсбанка, Гёрлихом.

На встрече в Берлине, которая состоялась в офисе банка на Викторияштрассе 2 мая, участники были почти те же, что и на первом собрании в Вене. Гёрлих прямо изложил ситуацию Гретль и Гермины:

Гермина не ответила, но надеялась, что Гёрлих по ее молчанию поймет, что она как раз собиралась остаться в немецком Рейхе.

Что же до того, чтобы объявить сестер арийками, об этом, говорил он, и речи быть не может. Они евреи и все тут, — но когда Антон Гроллер напомнил, что ветвь семьи Витгенштейнов была убеждена, что Герман Витгенштейн являлся незаконным сыном арийского принца, Гёрлих и Шёне ухватились за эту информацию как за возможное решение. Создалось впечатление, что они сделают все, чтобы помочь семье выкрутиться. По сути дела, они ловко играли в старую игру, притворяясь, с одной стороны, заинтересованными в судьбе семьи, а с другой стороны, угрожая, что если возникнут проблемы, им придется передать досье Витгенштейнов в гестапо. Гретль, кажется, попалась на эту уловку: «В этот момент началась наша дружба с Рейхсбанком»[457]. После встречи ей вернули паспорт, и через три дня она поднялась на борт парохода Washington в Саутгемптоне, направлявшегося в Нью-Йорк.