– Как же минимальный, если всех попавших в плен комиссаров ваши вешают без суда.

– Войцех гарантировал, что сюда никто не поднимется. Постоят на дворе и уйдут.

– Ну если Войцех гарантировал… – Родион Аркадьевич сделал жест счастливого школяра, захлопывающего учебник на том параграфе, где ему обещан высший балл.

После этого хлопка комиссар попробовал сделать мир чуточку громче. И обратился за помощью к горбатой спине, к морозному окну, к пыльным столбикам света…

Услышал отчетливо польскую речь за окном. Цоканье копыт. «Так вот откуда у меня было это ощущение суеты. Кавалеристы? Должно быть, поляки. Мы ушли, они пришли». Ржанье. Глухое шмяканье. Визгливое причитание – должно быть, бабенку щипнули за ягодицу: «Wow jaka!» И тут же смех. Звериный. Кто-то с того смеха покатился дальше остальных, закашлялся и прокуренным синедымным «пше-кхе-кхе» сотряс звонкий ломкий воздух до самого оконного стекла, до управляющего, тут же резко задернувшего малиновые шторы – в точности такие, какие видел комиссар в доме у пана ротмистра.

– Что ваши, что наши!

– Согласен, выбор невелик. – Белоцерковский дунул в папиросу. – Человечество – пустое слово.

Комиссару захотелось встать, вновь распахнуть шторы и глянуть на кавалеристскую суету сверху.

«Неужто Ян прав, и они все делают в точности так, как мы делали недавно? Недавно?.. Сколько же времени я в за́мке? И где? На том самом втором этаже, в который не попал с первого раза?»

Он хотел обратиться с этими вопросами к Яну, но не смог: то ли сил необходимых пока не скопил, то ли разучился говорить.

Несколько недель продолжалось это странное состояние – ему казалось, он говорит, а его не слышат. Сколько бы человек ни находилось в комнате, комиссару казалось, что он один. И не просто один, а наедине с духами.

«Может, это из-за морфия? Ведь сказал же Родион Аркадьевич: много польского морфия на меня перевел».

От польских кавалеристов его не спрятали. Положились на Войцеха, к слову сказать, так до сих пор и не появившегося. «Наверное, остался в своей башне».

Ефим попробовал вспомнить лицо Войцеха, но ничего, кроме длинной шеи и массивной, выступающей вперед челюсти, которую принято почему-то считать аристократичной, так и не вспомнил. Войцех остался для него в другом времени, если не сказать измерении.

Белоцерковский просил Яна приносить комиссару каждое утро по два отборных яйца: «Желток сливать, белок давать пить. В любом случае поможет. Да, и еще перловки ему, погуще бы. Надо вес набирать. А человеку вес набрать – дело долгое. И газеты, не забудь про мои газеты… Французскую, польскую, можно немецкую, ну и большевистскую, для сравнения».

Когда в один из таких дней Белоцерковский, как всегда, рухнул в окончательно захваченное им кресло и спрятался за газету, словно для того сюда и ходил, чтобы отдохнуть с газетой в руках, комиссару даже обидно стало: «Хоть бы пульс вначале проверил, что ли». И неожиданно для себя он заговорил.

– Что пишут? – произнес Ефимыч, не надеясь уже, что его услышат. Думал, как прежде, не выскажутся слова, не долетят до адресата.

– Ба-а-а!.. – вырвалось у Родиона Аркадьевича. – Вот это новость так новость!

Он уже встал на радостях, чтобы попросить булку с маслом для комиссара, поднял со столика пачку папирос и чиркнул спичкой, но тут же вернулся и тихонечко сел – послышались шаги. Белоцерковский поднес палец к губам.

Отметив про себя, что шаги никак не стариковские и, следовательно, не яновские, он сразу же стал не то чтобы робким и затравленным, но готовым к ситуации, из которой единственный выход – помощь высших сил.

Кто-то остановился у самой двери. Слышно было, как втянул ноздрями внушительную порцию воздуха.

– Войцех?.. – Белоцерковский уронил на пол спичку. Хорошенько взболтнул рукой воздух, потрогал обожженный палец и уже шепотом: – Я Войцеха так и не видел. А вы? Вы его видели? Сможете узнать?

– Видел когда-то… – комиссару вдруг стало жаль Родиона Аркадьевича, он почувствовал себя виноватым за те хлопоты, которые доставлял этому человеку, и снова спросил, на сей раз уже для того, кто стоял за дверью. – Так что пишут в газетах?

Белоцерковский понял расчет комиссара и тут же подыграл ему.

– Что пишут, что пишут, ясное дело, не о мистерии брачующихся пар. О мире пишут, о переговорах. Очень трудных. – Он повысил голос. – Главное теперь – развести стороны с миром. И чтобы без провокаций!.. Несмотря на все трудности.

– Правая газета или левая? – поинтересовался комиссар так, словно речь шла о руках, а не о газетах.

– О бог ты мой, создатель, вам-то что с того, Ефим Ефимович?

Человек за дверью замер и будто прислушался.

– Могу я попросить вас почитать мне немного? – не отставал комиссар.

Терзаемая в руках Родиона Аркадьевича газета оказалась левой французской, и он предложил услуги переводчика. Переводил он легко и столь артистично, будто позабыл, что кто-то нес вахту за их дверью.

Оставив папиросу дымиться на столике, Белоцерковский рассказывал, что Польша и Красная Россия уже договорились не вмешиваться во внутренние дела друг друга и предоставить широкие полномочия национальным меньшинствам, находящимся в обеих странах.

– Да, вот еще. Похоже на то, что обе стороны взаимно откажутся от требования возмещения расходов и убытков, связанных с ведением войны, – затем, понизив голос: – Но вы их «расходы» и «убытки» наверняка готовы встретить матерным залпом.

За дверью снова послышались шаги. Человек ушел ни с чем.

Белоцерковский потер ладони, совсем как ребенок.

– Самое интересное, что я даже предположить не могу, кто бы это мог быть, – подытожил Родион Аркадьевич.

Едва он произнес эти слова, как дверь отворилась и вошел Ян с последними вестями.

– Пан Леон просят вас к себе.

– Меня?.. – Белоцерковский удивился.

– Вас, вас… – Похоже, управляющий был немало встревожен.

– Что-нибудь случилось? – спросил Родион Аркадьевич. – Разбушевались офицеры на Проспекте?

– Ядвиге Ольгердовне плохо…

– Знаете, а у нас новость: комиссар заговорил! Не думал, что это произойдет так скоро.

– Совсем ей плохо!.. – Ян пропустил мимо ушей эту новость.

– Сколько раз уже так было!.. – Белоцерковский сделал движение ногами, точно сбрасывал вместе с пледом задремавшего кота. Потухшая папироска его скатилась со столика и упала неподалеку от спичечного огарка. – Что ж, всего доброго, господин комиссар. – Он, кряхтя, поднял с пола несессер, с которым в последние дни не разлучался. – Хотел оставить вам папиросы, но, сдается мне, сегодня буду много курить. А мне нельзя, в особенности – много…

Едва Родион Аркадьевич удалился, комиссар попросил Яна поднять ему с пола недокуренную папироску.

– Так это правда, пан комиссар, вы уже говорите?

– Как видите…