И действительно, между Клитчем и Гейером состоялся разговор, как можно было предвидеть, безрезультатный. Гейер не собирался отказываться, и у меня появилось недоброе предчувствие: одним врагом больше.

Теперь предстояла самая трудная часть работы — монтаж фильма. Нужно было просмотреть и рассортировать 130 000 метров пленки, из них я хотела использовать примерно 3000. Хотя Гитлер и не установил мне никакого срока, но в договоре с киностудией УФА требовалось сдать фильм самое позднее к середине марта следующего года. В моем распоряжении было ровно пять месяцев. При тогдашней кинотехнике, когда каждую склейку нужно было предварительно зачищать ножом, срок очень сжатый. Для оформления фильма не существовало никакого образца, ничего, что могло бы послужить мне ориентиром. Пришлось экспериментировать самой, к тому же не было никаких консультантов или какой-либо иной помощи, кроме монтажера озвучания и женщин, которые склеивали отрезки кинолент и сортировали материал.

Задача казалась почти неразрешимой. Я совершенно изолировала себя от внешнего мира и сконцентрировалась только на работе в монтажной. Со мной никто не мог поговорить, даже мать. Если первую неделю я работала «лишь» по двенадцать часов в день, то во вторую уже по четырнадцать. Затем — шестнадцать, и так включая выходные и праздничные дни.

Мы чувствовали себя уставшими до изнеможения. Кое-кто заболел. В последние месяцы, кроме меня, остались лишь трое выдержавших такой темп: госпожа Петерс, работавшая в монтажной, Вольфганг Брюнинг, исключенный из школы юноша, надписывающий фрагменты отснятой пленки, да наш фотограф господин Лантен, каждую ночь добровольно сидевший допоздна, чтобы в пять утра отвезти нас с госпожой Петерс на моей машине.

Наверное, это было в начале декабря, когда Вальди Траут, мой ближайший сотрудник — директор картины и доверенное лицо в моей фирме, — оберегавший меня от всего, что могло прервать работу, доложил о посетителях: генерал фон Рейхенау[228] и еще один генерал, фамилию которого я забыла. Господа желали посмотреть кадры с вермахтом, отснятые в Нюрнберге. Поскольку тренировочные занятия вермахта проходили в плохую погоду, частично даже в дождь, то я уже решила не включать их в фильм. Сообщая об этом господину фон Рейхенау, я не могла и предположить, каких бед натворила. Мне не было известно, что вермахт в 1934 году впервые принял участие в партийном съезде. Генерал посмотрел совершенно ошеломленно, словно я позволила себе сыграть с ним дурную шутку.

— Вы же не можете убрать вермахт из фильма! Как вы это себе представляете?

Я попыталась объяснить, что кадры оказались недостаточно хороши, получились серыми и не годились для фильма. Генерал захотел посмотреть их.

Я была потрясена — они ему понравились! «Они же великолепны, — сказал он, — не знаю, чем вы недовольны».

Дело принимало серьезный оборот. Я показала ему самые неудачные фрагменты, совсем не рассчитывая, что он будет в восторге. Он настаивал, чтобы кадры с вермахтом обязательно вошли в фильм. Но я ответила, что не буду вставлять их в картину.

— Сожалею, тогда мне придется обратиться к фюреру, — произнес генерал, сухо попрощался и покинул просмотровый зал.

Было ясно, что дела мои плохи — нажила себе новых противников. Я была слишком бескомпромиссной, но ничего не могла поделать со своим характером.

Через несколько недель Брюкнер сообщил, что Гитлер просит меня приехать в первый день рождественских праздников в Мюнхен — он хочет встретиться со мной в квартире Гесса. Меня будут ждать к чаю в четыре часа. После короткой беседы на территории, где предстояло проходить партийному съезду, я Гитлера больше не видела. Что должно было означать это приглашение?

На виллу семейства Гесс в Мюнхен-Харлахинге я приехала с некоторым опозданием. Гитлер был уже здесь. Он доброжелательно справился о моей работе. Я рассказала ему о проблемах монтажа. Как, например, трудно его двухчасовую речь уместить в две минуты, не изменяя при этом ее значения. Гитлер с пониманием кивнул головой. Госпожу Гесс, с которой мы до этого не были знакомы, я нашла симпатичной. Она оживленно беседовала с нами, тогда как муж ее в разговор не вмешивался.

Вдруг Гитлер сказал:

— Когда я давал вам поручение снимать фильм о съезде партии, то обещал полную свободу. — Я с любопытством смотрела на Гитлера. — И хочу сдержать свое обещание, но прежде всего мне хотелось бы, чтобы у вас не было никаких неприятностей и вы не нажили себе новых врагов.

Ничего доброго его слова не сулили. Гитлер продолжал:

— Я просил вас приехать сюда, так как хотел попросить пойти на один-единственный компромисс.

Я пыталась оставаться спокойной.

— Меня посетил генерал фон Рейхенау. Он жаловался на вас и настоятельно требовал, чтобы кадры с вермахтом вошли в фильм. Я поразмыслил над этим, и мне пришла в голову идея, как, не изменяя монтажа и не идя на творческие компромиссы, вставить в фильм все лица, имеющие заслуги перед партией. Люди ведь по сути своей тщеславны, и с разных сторон мне высказываются соответствующие просьбы и пожелания.

Именно этого я опасалась перед съемками и тогда еще удивилась, что мне обещают полную творческую свободу при создании фильма.

— Мне хотелось бы предложить вам следующее: попрошу генералов и руководителей партии прийти в какую-нибудь студию — я тоже буду при этом присутствовать. Мы встанем в ряд, и камера будет медленно двигаться — что даст возможность в нескольких словах выделить заслуги каждого. Это могло бы быть «шапкой» вашего фильма. Тогда никто не будет чувствовать себя обойденным и вы ни у кого не вызовете раздражения.

Гитлер все больше воодушевлялся от своего монолога, я же стала испытывать все большее беспокойство.

— Что случилось, — удивленно спросил он, — вам не нравится идея?

У меня перед глазами встал монтаж: море облаков в начале фильма, из которого прорисовываются башни и остроконечные фронтоны домов города Нюрнберга. Другого начала я не могла себе представить. Если мне придется вставить предложенные фюрером кадры, весь создаваемый началом настрой будет нарушен. На глазах у меня выступили слезы.

— Бога ради, что с вами? Я же только хотел помочь. Успокойтесь!

И снова начал описывать достоинства своей идеи.

Тут я как-то забыла, кто передо мной, находя предложение Гитлера просто ужасным. Моя защитная реакция была столь бурной, что я потеряла контроль над собой, вскочила со стула и, топнув ногой, воскликнула:

— Этого я не могу сделать!

Впервые я увидела, как фюрер разозлился. Он закричал:

— Вы что, забыли, с кем разговариваете?

И, встав, с раздражением продолжил: