Алексей смотрит им вслед, бедная девочка, вдруг стало видно: в самом деле – девочка, еще ребенок, a lost little girl. Главное, что случилось с ним за десять лет, да, настоящая война, битва, в которой он, кажется, выстоял. А может быть – нет, в таких делах и сам не знаешь, победил или проиграл. Но былое наваждение пропало: нет больше Ксении, под окна которой такси само привозило его, нет больше женщины, имя которой хочется повторять как мантру, добавляя люблюлюблюлюблю. Есть только девочка двадцати трех лет, потерявшая подругу.

Он позвонил ей вчера, сказал «я приеду», привез бутылку «Флагмана», выпили, не чокаясь. Потом сидели на кухне, молчали, только после третьей рюмки начала говорить, вспоминать, как увидела впервые, дружба с первого взгляда, сама хотела такой же стать, лет через десять. Самый близкий человек, не считая мамы.

Сидели на кухне, пили водку, ни единой слезинки, сухие глаза, сидит, обхватив себя руками. Бедная девочка, нежность, нежность и жалость, он старается лишний раз не прикасаться к ней, чтобы не подумала, будто пришел ради секса. Секс, честно говоря, бывал и получше, ну, а это – да, это была любовь, страшно вспомнить: январская поземка, огромный карандаш, чертящий спирали на пустой мостовой. Уходя, уже в прихожей, взял за руку. Ксения, я должен сказать, даже если это не важно, но все, что я говорил тогда, ну, здесь, когда приехал ночью, это в самом деле была правда… наверное, правда и до сих пор. И если я могу чем-нибудь помочь… Улыбается через силу, отвечает: Ты мне очень помог, спасибо. Сухие глаза, ни слезинки за весь вечер, стоит, прислонившись к стене, обхватив себя руками, маленькая девочка, поломанная птичка, любимая.

Оксана даже не спросила, где был, зато сразу начала плакать, причитая: мне с самого начала не нравилась эта идея, неужели тебе на меня наплевать, что ты вечно лезешь во всякое говно, в Чечню не поехал, так в Москве нарвался, а если в следующий раз – твоя очередь? Устало опустился на стул, взял за руки, сказал: мы закрыли проект, и вообще, Оксана, он не убивает мужчин, он строгий гетеросексуал. Я в полной безопасности. Ответила, уже успокаиваясь: ну, значит, убьет меня.

Ночью занимались любовью, как-то удивительно нежно, потом лежали, обнявшись, прижавшись друг к другу, в свете заоконного фонаря Оксанины волосы отливали золотом и серебром, и, гладя жену по голове, Алексей думал, что знает, какой проект сделает следующим, сделает, даже если не дадут денег. Он будет называться «Разрушенная Москва», фотографии фасадов, лишенных стен, черного ночного воздуха, зияющего в окнах выпотрошенных домов, любительские снимки на глазах становятся архивными, места, где он бродил в поисках быстротечной любви, в нелепых попытках доказать свою состоятельность, места, превратившиеся в руины, будто здесь в самом деле была война. Из того, с чем он умеет работать, из новостей, интервью, фотографий, он сложит реквием по Москве его юности, Москве торопливых измен и случайных связей, подвалов, где хлюпает вода, ступеней, где хрустит бутылочное стекло, реквием по разрушенному городу, что не верил ни в черта, ни в бога, сухие глаза, ни единой слезинки. Да, Ксения, может быть, согласиться помочь, а Паша, небось, не захочет вязаться с Лужком, ну, ничего, что-нибудь придумаем, а дизайн попрошу Маринку, у нее хорошо получается, с ней вообще хорошо работать. У нее приятная улыбка, думает Алексей, невинная и одновременно какая-то… И он засыпает, так и не подобрав слова, засыпает, представляя улыбающуюся Марину, засыпает, обняв жену, уткнувшись лицом в ее волосы, золото и серебро, золото и серебро, призрачный свет, льющийся из окна.

Я не могу поверить, ее нет больше, еще раз повторяет Маринка на Ксениной кухне и наливает себе оставшиеся со вчера последние 50 грамм «Флагмана». Я ее почти не знала, говорит Маринка, но она была такая милая и очень тебя любила, это чувствовалось.

Ксения сидит, обхватив себя руками, нахохленная птица, повторяет: это я виновата, я виновата, смотрит в точку, раскачивается из стороны в сторону, растрепанные волосы, худая, маленькая. Вчера позвонила мама, кричала в трубку: вот, я предупреждала, ты допрыгаешься, а если в следующий раз – твоя очередь? Ты обо мне подумай, мне сразу не нравилась эта идея, перед людьми до сих пор стыдно, я думала, моя дочь будет самая лучшая, а ты занимаешься какой-то ерундой, что это за профессия – менеджер, неужели тебе это нравится, что ты вечно лезешь во всякое говно, вот, допрыгалась, а кто вообще такая была эта Ольга? Мама, я же говорила тебе сто раз: это была моя ближайшая подруга. А, подруга. Повесила трубку, вот сидит теперь, повторяет виновата, виновата.

Не говори глупостей, отвечает Маринка, ты же ничего не знала, что ты себя казнишь? Ты лучше про Олю подумай, говорит Маринка, ты же знаешь, мученическая смерть – это очень хорошо для кармы, так что думай о том, как Оля сейчас летит к ясному свету, сидит в лотосе у ног Будды, не помнит уже о нас, ни печали, ни страдания, ни тоски.

Ты же знаешь, пожимает худыми плечами Ксения, ты же знаешь, я не верю во все это. Мы просто умираем, потом ничего не происходит, нечего меня утешать, не говори глупостей. Нет никакого ясного света.

Маринка молчит, она сама не уверена насчет мученической смерти, может, прямо сейчас придумала. И вообще, про карму хорошо трепаться с мужиками, пускать пыль в глаза, строить из себя девушку с богатым внутренним миром. А что говорить сейчас, когда Ксения все так же молча сидит на стуле, смотрит сухими невидящими глазами. Тут не подойдешь, не возьмешь за руку, не сядешь рядом, гладя по голове, приговаривая что ты, все будет хорошо. Она и сама не верит, что все будет хорошо, она не умеет вот так сидеть рядом, молчать, держать за руку, ей кажется: нужно что-то сделать, как-то помочь, развеселить, нет, блин, не развеселить, конечно, растормошить хотя бы. Если бы Ксения была маленькой девочкой, совсем маленькой, годовалой девочкой, а лучше – маленьким мальчиком, тогда Марина знала бы, что делать. Она бы подбрасывала ее в воздух и ловила, подбрасывала и ловила, и Ксения начала бы смеяться, и не осталось бы ни печали, ни страдания, ни тоски. Но Ксению не подбросишь, не поцелуешь в животик, не защекочешь, шепча ласковые слова и дурацкие прозвища.

– Может, ляжешь? – предлагает Марина, чтобы хоть что-то сказать. Они идут в комнату, и Марина мучительно соображает, что она делала раньше, когда на Ксению так накатывало, и вспоминает, и говорит: а слушай, может, тебе опять нужно какого-нибудь садиста, ну, как тогда Никиту? – и в ответ Ксению неожиданно выворачивает прямо в прихожей, в том же месте, где блевал Вячеслав, он же Станислав.

Потом Ксения снова сидит на кухне, Марина вытирает пол, радуясь, что теперь хотя бы ясно, что делать, а Ксения извиняется, говорит, что ей и вообще о сексе трудно думать в последнее время, а уж о тематическом сексе просто никак невозможно, видимо, это прошло у нее, все ведь проходит, вот Маринка сама должна помнить, как зажигала, пока не забеременела, а теперь степенная дама, типа мать семейства. Степенная дама стоит, попа кверху, соломенные волосы лезут в глаза, выжимает тряпку в ведро, смеется: да какое там степенная, я все такая же. У меня просто ребенок вместо секса.