«Тучи омрачают наш политический горизонт, но сияющие лучи свободы проникли даже в вертеп, где интрига плела свои гибельные сети… Французская нация заранее уверена, что времена, когда ее могли унижать, миновали…» и т. д. Вот типичный образец этих речей. Ораторы сменяют друг друга на трибуне, нанизывают фразы и периоды, постоянно говорят о решении победить или умереть, расхваливают свой патриотизм, восхищаются собственными добродетелями… Я думаю, что именно с трибуны якобинцев были впервые изречены известные метафоры, чей успех был так велик и эффект так долговечен, что они еще и теперь употребляются в известных кругах. Таковы, например: гидра тирании, священные права свободного народа, факел гражданской войны и т. п. В 1791 году Общество якобинцев достигло своего апогея: число его членов так возросло, что библиотека в свою очередь стала слишком мала, чтобы вмещать толпу, теснившуюся там в часы заседаний. Весь монастырь перешел теперь во владение нации: больше не приходилось церемониться с монахами, которые мало-помалу покинули свою обитель. Тогда было решено устроиться поудобнее: местом заседаний была избрана сама церковь. 29 мая 1791 года клуб переселился в нее.

Церковь Якобинцев была лишена всякого стиля, но в ней находилось несколько интересных памятников. Главный алтарь украшала прекрасная картина Порбуса[289], изображавшая Благовещение. В приделах церковного нефа стояли чудный саркофаг маршала де Креки, изваянный Куазево[290], и гробницы Пьера Миньяра[291] и его дочери, графини де Фекьер. После революции их убрали оттуда и перенесли в Сен-Рош, где они и находятся до сих пор. Клуб ничего не изменил в общем расположении церкви и ее убранстве. Довольствовались тем, что по краям ее установили скамьи, более высокие и длинные, чем те, что стояли прежде в библиотеке; впрочем, все было расставлено в том же порядке, как и раньше: трибуна оратора по-прежнему возвышалась напротив бюро президента. Так как в подражание Собранию, заседавшему в Манеже, было учреждено несколько постоянных комитетов, то клуб распространился по различным зданиям монастыря, превращенным в его бюро. Более тысячи провинциальных отделов вели переписку с главным обществом, и эта непрерывная работа требовала известного количества служащих и довольно обширного помещения.

В трапезной, где, вероятно, вначале заседали «Друзья конституции», их сменил теперь другой, так сказать, добавочный клуб, представлявший собой, вероятно, довольно живописное зрелище. Некто по имени Данзар делал там сообщения на политические темы рабочим квартала. Это было знамение времени: в то время, как в церкви Якобинцев буржуа играли в Собрание, здесь, у входа, рабочие играли в якобинцев; от верхних до нижних ступеней социальной лестницы весь французский народ создавал маленькие частные парламенты на все вкусы и средства. В общем, Клуб якобинцев состоял преимущественно из буржуазии; члены его в большинстве были людьми, получившими известное образование; речи, которые они произносили, указывают на довольно высокий интеллектуальный уровень, несмотря на то, что большинство их разглагольствований были просто смешными. Можно составить целый сборник нелепых предложений, сделанных с этой трибуны, да еще таким напыщенным слогом!

«Господа! — воскликнул однажды[292] один из членов клуба, далеко не безызвестный. — Господа, я предлагаю, чтобы мы взяли на себя торжественное обязательство не употреблять сахара ни в одном из наших кушаний, кроме случаев болезни, до тех пор, пока он не упадет в цене. Я не говорю о том, что он станет настолько дешевле, что будет доступным большинству из нас, нет — до тех пор, пока он не упадет до столь низкой цены, что даже самые неимущие граждане смогут покупать его… Кто из нас может находить удовольствие в лакомстве, которого, как он знает, лишена самая большая и самая драгоценная часть нации? Я предлагаю, чтобы мы воздерживались от употребления сахара до тех пор, пока он не будет стоить дешевле двадцати или двадцати пяти су. Пусть на столе патриота, даже самого богатого, не стоит больше этот отныне запретный товар; пусть благодаря этому новому постановлению народ еще раз убедится, что те самые якобинцы, на которых столько клевещут, — его истинные друзья… Не сомневайтесь, что примеру нашему последует вся столица, а вскоре и все департаменты государства. Пусть весть о нем распространится за пределы Европы; пусть, услышав ее, великий Вашингтон и его славные боевые товарищи гордятся своими союзниками…».

Надо быть совсем незнакомым с нравами революционной эпохи, чтобы сомневаться в том, что весь зал с восторгом принял это предложение. Манюэль даже внес в него поправку; он предложил воздерживаться не только от сахара, но и от кофе[293], что также было принято единогласно: было бы любопытно узнать, сколько якобинцев, уходя с этого заседания, отправились по привычке выпить полчашечки в соседнем кафе.

И все же, каким бы возвышенным ни было это самопожертвование, понятно, что масса парижан навострила уши при известии об этом подвиге. Сахар и кофе были дороги и представляли собой редкость в это голодное время, и вдруг теперь неожиданно открылось, что среди якобинцев есть и такие, которые ежедневно употребляют их, — разумеется, это было неприятное открытие. Члены клуба, слывшие среди аристократов самыми ярыми демагогами, сами — такова обратная сторона вещей — были аристократами в глазах бедного народа, который давно уже обходился без сахара и кофе, причем ему и в голову не приходило гордиться этим вынужденным воздержанием.

Вот это-то и понял Данзар, имя которого мы только что упоминали: он придумал читать и объяснять декреты Национального собрания рабочим этого квартала. Таким образом, эти последние могли не завидовать буржуазии и с гордостью говорить после работы: «Я иду в якобинский клуб — в свой клуб»… Собрания этого отдела общества происходили по воскресным и праздничным вечерам в бывшей трапезной монастыря. «Отсюда мы видим, — говорил Миллин[294], — что душа получает спасительную пищу в том самом месте, которое так часто было свидетелем обжорства доминиканцев!» Вот чисто якобинская фраза!

Публика Данзара состояла преимущественно из ремесленников и местных торговцев фруктами и овощами. Они приводили с собой жен и детей. «Он каждый раз приносит с собой, — говорит «Хроника Парижа»[295], — огарок свечки, огниво и трут; в последний раз, когда собрание едва не очутилось впотьмах, несколько слушателей купили в складчину новую свечу, благодаря чему заседание продлилось до десяти часов вечера к великому удовольствию всего собрания»… вероятно, за исключением детей. Это общество, как мы видим, вполне заслуживало названия «Братского общества», как оно себя именовало[296].