– Того, кто вынес! Фил, ну быстрее же! В погоню!

Тут он и впрямь собрался куда-то бежать. Я еле удержал его за пиджак:

– Ты что, Тюрбанов, озверел? В какую еще, блять, погоню?! А пост? Давай теперь вообще все вынесут?

Павлик безвольно обвис на моих руках.

– Что же делать, Фил?.. – всхлипнул он. – А?

Я швырнул его обратно на стул.

– Оставайся здесь, жди меня. В Депозитарий никого не впускать. И не выпускать. Понятно?

– Понятно… Фил, что же теперь будет?

Я поспешил прочь, но потом остановился, повернулся и приободрил его напоследок:

– Ну, молись, Павлушка. По статье пойдешь, как соучастник. Я тебе постараюсь «преступную халатность» выхлопотать, но это в лучшем случае.

С Павла Макаровича вполне можно было лепить монумент «Ах, война, что ты подлая сделала!». Он, – смертельно бледный, взъерошенный и растерзанный – стоял и ломал ногти. Прекрасно… А то ишь, совсем нюх потерял, свинособака! Кофеи ходит гонять в рабочее время, сучёныш!

Может еще ГНР для вящей наглядности вызвать? Есть там у меня ребята знакомые, они с радостью!

Да ну… Пожалуй, пока достаточно с него. Перегибать не стоит. Пускай пока просто постоит тут один, подумает о смысле жизни. И я ушел.

Проходя «пятую» зону, я снова имел удовольствие наблюдать сотрудника Бабурова. Он все так же сидел на банкетке и с вдохновением ковырял в носу. Что там у него, Кемеровский угольный бассейн, что ли? Какие-то они у меня сегодня несобранные… Нут-ка, посвищем-ка всех наверх.

– Бабуров! – обратился я к нему. – Милый друг, зачем же ты сидишь на посту, а?

Сотрудник застыл в неестественной позе, и не вынимая пальца из ноздри ответил:

– Так это… Ты же мне сам разрешил сидеть, Фил.

Я засунул руки в карманы и сделал удивленное лицо.

– Может, скажешь, что я тебе еще разрешил бабу сюда привести, а? Я тебе что разрешил, Бабуров? Я тебе ДО открытия разрешил сидеть, а сейчас уже ПОСЛЕ. Устав забыл? Ну-ка, встань.

Бабуров нехотя встал.

– Если еще раз увижу, что пальцем в носу ковыряешь – скажу Иван Иванычу, и он тебе его сломает в трех местах, – пообещал я ему. – Понял?

– Понял, – грустно сказал Бабуров.

– Подмены сегодня не проси, понял?

– И это понял… – так же грустно сказал Бабуров.

– Ну и славно. А то совсем освинели тут. Выпишу вот сейчас всем по десять процентов – враз очухаетесь, дебилы!

Бабуров виновато молчал. Возразить ему, собственно, было нечего.

– Ты вот что, Бабурчик… Ты Тюрбанова на «шестой» не меняй пока, – распорядился я. – Потусуйся здесь еще часок. Медведей вон получше рассмотри. Ты хоть знаешь, сколько их там, медведей-то? Не подглядывать у меня!

– Не знаю, не помню, – признался Бабуров.

– «Не зна-а-аю!» – передразнил его я. – Полгода работаешь, а ни хера не знаешь и не помнишь. Проведи время с пользой, Сережа. Потом проверю, учти.

И я пошел вниз по лестнице.

– Фил, можно мне покурить, а? – заканючил мне вслед Бабуров.

– Блять, Сережа, ты тупой? Я же тебе и вправду сгоряча десяточку могу записать. Или к Ване, на первый этаж отправить. Там быстро вспомнишь и детство босоногое, и как папка ремнем за двойки драл.

– Ну ладно-ладно, Фил… Ну чё ты сразу… – примирительно забубнил испуганный Бабуров.

– Что «ладно-ладно»? – я уже стал раздражаться потихоньку. – «Ладно» выписывать, «ладно» постоишь без подмен, или «ладно» согласен на первый этаж?

– Без подмен постою, – понурив голову, сделал свой выбор Бабуров.

– Молодесла, Бабуровсла!

Через час я снова посетил «шестую» зону. Прокравшись через Врубеля и, заняв позицию за углом в тридцатом зале, я некоторое время наблюдал за Павликом. С удовлетворением отмечалось, что голубчик мой Павел Макарович близок к нервному коллапсу. Он метался подле двери Депозитария в состоянии крайнего душевного неспокойствия и, кажется, даже плакал.

Одна из основных педагогических доктрин состоит в том, что воспитательное воздействие на объект должно быть дозированным и адекватным. Ни в коем случае нельзя излишне перегибать палку. Нельзя. Это дискредитирует саму идею воспитательного процесса. Объект, не выдержав давления, может просто-напросто психологически сломаться, и вместо добра получится одно зло.

Мы педагоги должны руководствоваться простым, ясным как день принципом «не навреди». Я к чему клоню-то?

Неплохо было бы, конечно, довести Павлика до самоубийства. Эффектно, красиво, драматично. Но. Во-первых, за такие дела срок дают, а во-вторых, это свело бы на нет все затраченные усилия. Вместо, многое переосмыслившего и усвоившего суровый урок сотрудника, я получил бы хладный труп. На хера мне он, спрашивается? А кто будет Депозитарий сторожить? Я, что ли?

Пора была заканчивать эксперимент.

Я вышел из засады и неторопливо направился к месье Тюрбанову. Увидев меня еще издали, он замер. Подойдя к Павлику, я аккуратно поправил ему галстук, застегнул пуговицы на пиджаке. Потом вытащил из кармана давешний пропуск.

– Вот, Павел Макарович, – сказал я, – это тебе на память.

– Фил! – слабо прошептал Павел Макарович и сделал попытку встать передо мной на колени.

Я удержал его от таких бурных и чрезмерных проявлений чувств:

– Ладно, Павлик, хорош… Но впредь служи справно! – И, подумав, добавил: – А не то отфарширую как утку.

Правда, однажды Павел Макарович меня все-таки объегорил. Как последнего лоха на козе объехал. Да, мой неизвестный друг, представь себе, случился такой компот. Дело было так.

Сижу как-то в дежурке мрачный, невыспавшийся, пью кофе с молоком. Зима, утро, темно, ранний последефолт. Отчаянная дороговизна памперсов Libero. Сто долларов – сумма, от которой кружится голова. Настрой самый мрачный, и даже пессимистический. Постоянно появляются всякие навязчивые идеи. Например, одного милягу премьер-министра хочется покрепче ухватить за ножки и со всего размаху ебануть об угол прямо его довольной, сытой мордашкой. Или даже еще лучше – на кол посадить! Под музыку Вивальди. Осталось только придумать, как добраться с этой целью до Новой Зеландии. Съебся ведь, гаденыш!

Сиквестр… Бля, попадись он мне тогда, я б ему такой сиквестр устроил… Мог бы потом в опере женские партии исполнять.

Плюс ко всем невзгодам – суровая необходимость вставать в полшестого утра и пробираться сквозь предрассветную мглу и снежные торосы на молочную кухню. Там биться насмерть со сворой бабок, по подложным документам получающих детское питание с целью спекуляции. Потом сразу, без перерыва ехать в Третьяковку и общаться с сотрудником Романычевым по поводу того, что у него опять ширинка не застегнута. Есть, словом, отчего хандрить.