– Вы можете подтвердить сие обвинение? – спросил Фок.

– Доказательства будут, – ответил Барон. И на самом деле, вскоре он принес несколько писем от Хлебникова Рылееву и Штейнгелю. Правда, в них шла речь о делах компании, но агент настаивал:

– Были и другие письма, где говорилось о мятеже…

– Где же они?

– Преступники успели их уничтожить! Но важен сам факт переписки. А остальное можно выяснить на допросах!

И фон Фок сдался. Его натура протестовала, но разум нашел аргумент для оправдания: сыскная работа – не прогулка по Невскому! Иной раз приходится жертвовать нравственностью, во имя конечной цели, которая есть государственное благо. Что такое судьба одного человека по сравнению с судьбой Отечества? Одним подозреваемым больше, одним меньше… В списках Боровкова уже немало таких, кого просто оговорили или приплели, чтобы запутать следствие. «Если сей Хлебников невиновен, – утешал свою совесть Фок, – его допросят и отпустят. Если же виновен? Тогда вообще говорить не о чем…» А просьбу Барона выполнить надо. Он – агент ценный. Недавно успешно поработал в Москве: с его помощью удалось выявить шайку картежных шулеров и собрать компрометирующий материал на московского губернатора. Такие люди, как Барон, будут необходимы в новом ведомстве, которое создается под руководством графа Бенкендорфа…

Всего этого Михаил Яковлевич, конечно, Боровкову не сказал. Александр Дмитриевич тем временем отыскал нужную страницу и прочел вслух:

– Вот – Хлебников Кирила Тимофеевич. Коммерции советник. Пожалован сим чином в 1825 году. Начальник Новоархангельской конторы Российско-Американской торговой компании… Состоял в переписке с мятежниками… Знал о злоумышленных намерениях… – Боровков перевел дыхание и спросил: – Этого Хлебникова вы искали?

– Других, как мне известно, нет.

– Верно. Человек с такой фамилией в моих записях один. А позвольте полюбопытствовать…

– Не позволю… – все с той же обворожительной улыбкой сказал жандарм. – Сие служебная тайна.

– Даже для меня? – удивился Александр Дмитриевич.

– Прошу простить, но и для вас, мой дорогой друг, тоже…

Они еще поговорили о каких-то пустяках, и Фок откланялся.

По дороге к себе он вспомнил, что обещал Барону проследить, чтобы ситкинскому полицмейстеру было направлено указание арестовать Хлебникова и допросить его с пристрастием на вопрос причастности к мятежу. «Коль имя Хлебникова теперь есть в списках у моего приятеля Боровкова, направить подобный приказ в американские колонии не составит труда. Но интересно, чем же все-таки так насолил нашему Барону этот Хлебников?..»

3

– …И вы, mon cher,добровольно вернулись в заточение, не воспользовавшись возможностью для побега, которую представляла вам судьба? Et pourqnoi?

– Своим побегом я укрепил бы власти в подозрениях относительно себя самого и тех, кто был связан со мною перепиской и дружескими узами… От правосудия бегут только виновные…

– Ну, а оставшись под следствием, вы надеетесь больше принести пользы вашим друзьям? А вы не боитесь, Дмитрий Иринархович, что вас могут запутать допросами и очными ставками так, что вы сами оговорите себя и своих знакомых, как это сделали многие?

– Я умею хранить тайны, и никто, Александр Сергеевич, не назовет меня бесчестным… Я полагаю так: если дела в моем Отечестве идут худо, это еще не дает мне права покидать его. Если бы я бежал из России, как мне предлагали, то лишил бы ее в своем лице человека, который понимает, в каком положении она находится, и через это понимание способен противодействовать злу, по крайней мере обличая его…

– Дмитрий Иринархович, простите меня, Христа ради, но вы – или святой, или наивны, как ребенок…

– Я, милостивый государь, просто русский человек и жизни своей вне Отечества не мыслю…

– Но ведь вы ходили вокруг света и спокойно чувствовали себя вне России…

– Это совсем другое. Находясь в плавании, я знал, что продолжаю служить своей стране даже за ее пределами! Ведь что такое патриотизм? По-моему, это чувство глубоко нравственное, основанное на долге перед своей Родиной, когда интересы одной личности, семьи и целого сословия не могут быть выше блага Отечества. Если это чувство искреннее, то его ничто из души не вытравит.

– Увольте меня, я не разделяю вашей убежденности. Мне ближе ощущения космополита, для которого дом и родина – вся вселенная. Что это за Отечество, где тебя держат под арестом?

– Правители – еще не суть все Отечество, Александр Сергеевич…

Завалишин и Грибоедов сидели за кофе и пирожными в отдельном кабинете кондитерской Лореда на углу Невского и Адмиралтейской площади. Трудно было поверить, что это не обычные посетители, а подозреваемые в государственном преступлении, которых привели сюда под конвоем. Но армейский капитан, сидевший поодаль, и часовой, стоявший перед дверью в кабинет, не оставляли в этом сомнения. Впрочем, капитан вел себя корректно и в разговор своих подопечных не вмешивался, а солдат в кабинет заглядывал лишь тогда, когда его просили сбегать за газетами или в соседнюю лавку за книгами. Преображенец без страха оставлял в комнате ружье и ранец и мчался выполнять поручение «господ», в надежде на чаевые. Надо сказать, что щедростью задержанных объяснялись и те послабления, которые делал им капитан. Фамилия его была Жуковский, хотя родственником знаменитому поэту и воспитателю цесаревича он не приходился. Этот Жуковский в самом начале следствия помог одному из задержанных, полковнику Любимову, за десять тысяч рублей ассигнациями выкупить в Следственной комиссии свои письма к Пестелю. Часть полученных денег осталась у него. Об этой сделке стало известно всем подследственным, и капитан счел за лучшее с ними не ссориться и за определенную плату выполнял некоторые их пожелания.

Соседями Грибоедова и Завалишина по комнате в здании Главного штаба, где они содержались, оказались полковой командир Кончиалов, бригадный генерал Кальм, братья Раевские, Сенявин – сын адмирала, предводитель подольского дворянства Машинский и князь Шаховской. Почти все они были приятелями по прежней светской жизни. Но особенно сблизились между собой Завалишин и Грибоедов. Александра Сергеевича Дмитрий узнал через Александра Одоевского, у которого на квартире несколько месяцев назад под диктовку автора члены тайного общества переписывали комедию «Горе от ума». Грибоедов был старше Дмитрия на девять лет, но держался с ним, как с ровней. Завалишин хотя и восхищался талантом своего приятеля, но смотрел на него не как на знаменитого поэта, а скорее как на старшего товарища, за которым закрепилась репутация отчаянного повесы и волокиты, чьи дурачества и любовные приключения сделались темой анекдотов, ходивших по столичным салонам. Конечно, они были разные люди, но не зря говорят, что разница во взглядах порой сближает. Дмитрию импонировали ироничность и независимость Грибоедова, резкость его суждений и оценок. Завалишин не был согласен с теми, кто видел в его комедии одну только политическую агитацию. Сам он относился к комедии как к сатире на действительность и объяснял популярность творения Грибоедова тем, что и либералам, и консерваторам доставляет удовольствие посмеяться над широко известными современниками, скрытыми под другими именами.