Я знала, что некоторых людей нельзя заставить говорить. Нужно просто позволить всему идти своим чередом.

Забавно, что это была одна из тех вещей, которых я больше всего ждала в колледже — быть вне чьей-то семьи, под своей собственной крышей, потому что это означало, что мне не нужно было следить за своими словами. Не нужно скрывать что-то из опасения обидеть другого человека.

Кто-то может сказать, что это всего лишь учтивость и вежливость, но это не так.

Всю мою жизнь надо мной издевались. Даже когда это не была физическая жестокость, что-то приходило и ломало мой статус-кво, разрушая его навсегда.

День, когда я смогу жить за счет своих собственных заслуг, не завися от кого-то, будет днем, когда я буду рыдать от облегчения от того, что стала свободной.

И что ранило больше всего?

Если бы Адам пришел и жил со мной под этой крышей, я бы чувствовала себя такой же свободной, как если бы жила одна.

Адам принадлежал мне.

Точно так же, как Никодимус принадлежал Женевьеве.

— Н-не могла бы ты объяснить? Я не понимаю.

— Неудивительно, — парировала мама, пережевывая конфету, ее взгляд метался по разноцветным пачкам, словно она не знала, с чего начать. Но, открыв шоколадный батончик, она пробормотала: — Какой бы дар ты ни получила, за него всегда есть цена. Только дар представителей самых старых родословных обладает достаточной мощностью, чтобы его можно было использовать. Большинство цыган, которые утверждают, что они экстрасенсы, просто болтают своими языками, пытаясь заставить гадже потратить часть их денег. Но у некоторых действительно есть талант, и если он у них есть, они не тратят его зря на ярмарках, уж поверь мне.

— С дарами, которые нам даются, мы должны научиться обращаться сами. Нет книг, которые нас бы этому научили. У нас нет даже историй об этом, которые мы могли бы рассказать своим детям. Дело не в этом. Святая Сара, или Бог, или тот, в кого ты веришь, не хотят, чтобы ты поняла это с какой-либо помощью. Они хотят, чтобы ты работала над своими дарами самостоятельно, овладевала ими в удобном для тебя темпе. — Мама моргнула, сделав паузу, откусила кусочек батончика и, застонав, пробормотала: — Я уже и забыла, как это вкусно.(Прим. перев.: Святая Сара, также известная как Сара ла Кали — покровительница цыган-католиков, центром ее почитания является город Сент-Мари-де-ла-Мер — место паломничества цыган на юге Франции).

Уголки моих губ дернулись, но я не улыбнулась, не произнесла ни слова, боясь нарушить момент. Я так сильно хотела все понять.

— Твоя бабушка могла видеть ауры и исцелять, но это едва не убивало ее, когда она делала что-то большее, чем лечила сломанные кости. Она могла бы вылечить что-то серьезное, но если бы это сделала, то пригласила быв своё тело неизлечимую болезнь. Видишь? Проклятие. Ты получаешь силу чувствовать чужую боль, даже получаешь возможность уменьшать ее, но это убьет тебя. Твое сострадание и проклятие, оба убьют тебя. — Откусив еще раз кусочек батончика и прожевав его, мама пробормотала: — Вот урок, Теодозия. Помни, что бы мы ни получили, это требует платы.

Еще один урок. Возможно, мама не хочет, чтобы я была здесь, но у нее наверняка есть список вещей, которые она хотела бы, чтобы я запомнил после этого визита.

— Какой платы? — осторожно спросила я.

— Например, тридцать лет за решеткой. Типа того, — выплюнула она, затем глубоко вздохнула и пробормотала: — Извини. Я давно не говорила об этом дерьме и не думала, что мне снова придется это делать.

— Ты не ожидала, что я приду к тебе?

Я не была уверена, было ли это больно или я могла понять это.

У нее была маленькая девочка. Почему она не пыталась поддерживать со мной связь?

— Я надеялась, что ты этого не сделаешь, — призналась мама, едва не разбив мне гребаное сердце. И, черт возьми, мое сердце уже было хрупким после того, как Адам его разбил, а из-за потери бабушки и всего остального оно едва сохранялось целым. — Никогда не хотела, чтобы ты видела меня такой, — пробормотала она. — Но я получила твое письмо. Оно удивило меня, потому что я просто совсем не ожидала этого, хотя мне было интересно, изменится ли что-нибудь, когда тебе исполнится восемнадцать.

— Т-ты помнишь? — прошептала я, широко распахнув глаза в надежде.

— Конечно. — Уголки ее губ приподнялись, но она не удостоила меня взглядом. — Роды в течение сорока трех часов — это не то, что можно забыть просто так, дитя. К тому же ты была самым красивым ребенком, которого я когда-либо видела, а я видела их несколько.

— Да? Как? — тихо спросила я, что-то внутри меня находило утешение в том факте, что мама считала меня красивой в детстве, и что она помнила мой день рождения.

Я чувствовала себя собакой, охотящейся за объедками, но, возможно, так и было.

Возможно, мне всегда суждено быть в некотором смысле голодной.

— Это был мой дар, — пробормотала она, опустив плечи.

— Что? Я думала, твой дар был в умении обращаться с лошадьми?

— В каком-то смысле так и было. Я нравилась им, а они нравились мне, но лучше всего у меня получалось принимать жеребят. Это было легче и гораздо менее интимно, чем помогать рожать женщинам. — Она вздрогнула. — Мне это никогда не нравилось, но мама заставляла меня учиться. Как-то она обратила внимание, что наша собака понесла, а затем забеременела кошка… — ее нос сморщился. — Я не знаю, дар это у меня или проклятие. Все, — кроме этого места, конечно, — кто находился рядом со мной, в один прекрасный момент оказываются беременными, и тогда мне приходится помогать им в родах. — Их нее вырвался вздох. — Это единственный плюс в том, что я застряла здесь на тридцать лет. — Мама содрогнулась. — Всегда ненавидела кровь.

Уставившись на нее, я попыталась осознать все это.

— Я запуталась, — пробормотала я, чувствуя, что это невозможно.

— Мы обе, — фыркнула она.

Затем мама потянулась за «Сникерсом», и я заметила, что она не доедала все, что пробовала, просто откусывала небольшие кусочки, а затем тщательно заворачивала каждый батончик.

Сможет ли она забрать их с собой? Я надеялась, что сможет, даже если не была уверена, разрешено ли это.

Жуя, мама изучала меня так, будто что-то обдумывала, словно не была уверена, сказать ли мне то, что у нее на уме. Я уставилась на нее, желая знать больше. Черт, мне не терпелось услышать ее голос. Хотелось просто слушать ее, мою маму. Женщину, которую я думала, что никогда не узнаю… и ирония была в том, что у меня имелся шанс узнать ее, но я не думала, что она когда-нибудь впустит меня. В ней чувствовалась неприступность, которая была толще тюремных стен. Она не собиралась меня впускать.

— Знаешь ли ты, что когда мы рожаем ребенка, — сказала она, прерывая мои мысли, — и его кладут нам на руки в первый раз, мы шепчем им на ухо их тайное имя, которое дается только при рождении?