— Успели! — выдохнул Вадим, въезжая в тихий старомосковский переулок и тормозя невдалеке от двухэтажного особняка, обнесенного высокой чугунной оградой. У ворот стояли две машины с открытыми багажниками. — Успели, Соня!

Он повернулся к ней, улыбнулся, и это короткое «Успели!», и эта спокойная короткая улыбка, улыбка друга, человека, который помогает ей, понимая, как ей худо, который не говорит пустых, лишних слов, не суетится, — это слово и эта улыбка в самом деле помогли Соне выбраться из обморочной, вязкой, все глубже и глубже засасывающей трясины отчаяния.

Она выскочила из машины и побежала к чугунной витой ограде, за которой виднелся нарядный, с башенками и эркерами, особняк. Где-то там, совсем рядом, за этими окнами, за этими стенами, Андре уже поднял свой саквояж и теперь идет к лестнице, спускается вниз, пересекает холл, подходит к двери…

Сейчас она его увидит — и освободится от боли, пусть ненадолго, на пару минут. Этого достаточно. Сейчас она его увидит — и отдохнет от боли.

И она слепо, с разбегу, ударилась плечом о чье-то плечо.

— Здра-асте! — протянул Крапивин, тот самый, из другой жизни, в которой остались Сережа, Бернар, картошка в мундирах, шумное хмельное застолье.

Он смотрел на Соню, изумленно округлив и без того круглые, белесые свои глаза. Соня молча обогнула его, пересекла узкий переулок. Здесь расхаживали, покуривая, позевывая, поглядывая на часы, крепкие, коренастые мужички в серых двубортных костюмах.

Не обращая внимания на их внимательные взгляды, Соня подошла к чугунной решетке. Ступени высокого крыльца еще влажно блестят после ночного дождя. Массивная дверь закрыта. Сейчас она откроется.

Неслышно подошел Вадим, встал рядом, у Сони за спиной.

— Я здесь, — негромко сказал он.

Возле кромки тротуара стоят две машины с дипномерами. Вот кто-то хлопнул крышкой багажника. Кто-то рассмеялся. А теперь смеются сразу несколько двубортных, серых, крапивинских мужиков.

Над массивной дверью узорная кладка, мелкая, пестрая. Бело-розово-желто-зеленая. Как салат оливье. Французы — это такие особые люди в белых поварских колпаках…

Дверь открылась. Соня вцепилась в чугунные прутья решетки. Коротко стриженный, седой мужчина в длинном светлом плаще вышел на крыльцо. За ним шел Андре. Мужчина раздраженно сказал ему что-то по-французски и сбежал с крыльца. Андре шел следом, тупо глядя себе под ноги.

Соня жадно смотрела на него. Странный оптический эффект: Соня видела сейчас каждую складочку, каждую морщинку на его коже, припухшие веки, и маленькую родинку под правой бровью, и желтоватые белки усталых глаз. Его синие, прованские глаза будто вылиняли, выцвели, это уже не яркая небесная синь, а тусклая синька. Он не выспался. Он совсем не спал этой ночью.

— Соня, я здесь, — сказал Вадим. Он по-прежнему был рядом.

Андре сбежал по лестнице. Седовласый мужчина в светлом плаще ждал его, стоя на дорожке, посыпанной мелким гравием. Он продолжил свой взвинченный монолог на французском. Андре наконец поднял глаза и безучастно взглянул на него. Перевел взгляд. И увидел Соню.

Остановился.

Он стоял посреди геометрически ровной дорожки, ведущей к воротам. Здесь все было геометрически четким и выверенным: аккуратные прямоугольные газончики, идеально круглые шарообразные кусты…

Сонин Андре, ее французский дубинушка, постаревший за сутки лет на пять, с отечным и бледным лицом, все же тщательно выбритым, стоял у крыльца и смотрел на Соню. А она смотрела на него, вцепившись в прутья чугунной решетки. Надо все запомнить, все — упрямую, твердую линию губ, низкие широкие брови, сведенные к переносице, высекающие на ней вертикальную складку, высокий выпуклый лоб, тусклую синеву глаз.

Седовласый нетерпеливо похлопал Андре по плечу. Андре сбросил его руку. Он все смотрел на Соню, смотрел с исступленной тоской, с угрюмым, бессмысленным упоением полубезумца, человека, погруженного в себя, на время потерявшего рассудок.

Время остановилось. Люди Крапивина, меряющие нетерпеливыми шагами узкий старо-московский переулок, спутник Андре, подталкивающий его к воротам, Вадим, не без труда оторвавший Сонины руки от прутьев решетки, — все они были здесь, рядом. И всех их здесь не было. Время остановилось. Время стало точным.

Седовласый повысил голос, почти выкрикнул несколько резких, отрывистых фраз, схватил Андре за руку, рванул на себя.

Андре отвел глаза, вышел за ворота и направился к одной из машин. Сел на переднее сиденье, захлопнул дверцу.

И опять странный оптический эффект: Соня его не видела. Она ничего не видела. Но боль отступила.

Машины отъехали.

— Ты не думай, он не струсил, — тихо сказал Вадим. — Тут гэбэшники кругом. Он не подошел, чтобы тебе потом хуже не было.

Потом будет хуже? Еще хуже?! Тогда не надо никакого «потом».

Одна из машин выехала из переулка и скрылась за поворотом. Другая неожиданно остановилась. Андре выскочил из нее и ринулся назад, к ограде особняка. Он бежал к Соне.

Соня рванулась ему навстречу. Крапивинские серые двубортные орлы стояли вдоль дороги, справа и слева, кто на тротуаре, кто на мостовой, и озадаченно переглядывались, ничего, впрочем, не предпринимая.

А что они могли сделать с мужчиной и женщиной, которые, добежав друг до друга, обнялись так крепко, так истово, с такой прощальной, смертной, отчаянной силой?

Они все же попытались оттащить Соню от Андре. Андре опомнился первым, отступил было на шаг, но Соня намертво вцепилась в его плечи, в плотную, темную ткань его пиджака. Она сильнее. Броня крепка.

— Андрюша!.. Не надо!..

Ее оттаскивали от Андре, пытались отодрать Сонины руки, пальцы от его плеч. Не выйдет у них ничего!

— Не надо! Пожалуйста!

Его синие глаза потемнели от горя. Плечи безвольно обмякли, но Соня крепко вцепилась в плотную ворсистую ткань пиджака.

— Пожалуйста! Не на…

Подбежал Вадим, оттолкнул двубортных, оттащил Соню от Андре.

— Андрюша!

В глазах темнеет… Темно. Пустота. Ровный глухой гул. Мы падаем. Падаем.

Это чай. Индийский. Заварка. Ее заливают кипятком. Настаивают. Разбавляют водой, пьют. А зачем? Чтобы утолить жажду. Так принято. Так полагается. Люди просыпаются, пьют чай, завтракают, отправляются на службу, приходят домой, ужинают, ложатся спать. Так у них, у людей, заведено. Они засыпают и просыпаются.

Вот пусть они засыпают и просыпаются. А Соня-то здесь при чем?

Почему она сидит на кухне, в чужой квартире, в доме ее бывшего мужа Сережи? Почему на ней этот стеганый длинный халат поверх платья?

Это Вадим привез ее на Сретенку, в дом ее бывшего мужа Сережи. Соню бил озноб. Она смогла выговорить только два слова. Она сказала: «Мне холодно». Сережа, не разобравшись, принял Вадима за человека, к которому ушла Соня. Он неумело, но яростно схватил предполагаемого соперника за грудки и встряхнул, но Вадим скрутил его в два счета, прижал к