Горновой для Дима был ферзем, ключевой фигурой. С его помощью бригадир перепрыгивал проклятую завышенную норму-выработку. Ублаженный мастер в момент косел и, почти не вникая, подмахивал наряды, где кроме основной значилась целая куча другой, якобы дополнительно выполненной работы: уборка, приборка, актирование шахты, вывоз грунта и тому подобное.

Деньги в «подсистеме Вавилова» были лишь средством. Самое важное заключалось в другом: в зачете рабочих дней, вычитаемых из срока, когда в зависимости от «ударного труда» день неволи шел за полтора, два или три дня отсидки.

«День за полтора» получали «придурки»: дневальные, нарядчики и прочая, кантующаяся у котлов публика. Бригадиру же нужен был предел – 141 процент выработки. За этой цифирью ежесуточно стояла 800-граммовая горбушка ржаного (очень ценная вещь для истощенных зеков). А еще приварок и небольшая дополнительная сумма денег, которая до выхода на волю аккумулировалась в «фонде освобождения». Тоже не последнее дело при выходе на волю.

Главное же, именно такой процент давал зачет одного дня «за три». И поэтому самое важное, о чем мог сказать каждый ударник «вавиловской» бригады: «Ага! Двенадцать месяцев отбарабанил – два года с меня ушло». Это была тяжелая, но единственно возможная дорога к свободе.

О нереальности других путей лагерное бытие подтверждало каждый день. Как и о том, что начальственный произвол и человеческая подлость пределов не имеют. Под этим топором ходили все, даже «передовики» Дима.

…Зимой пятьдесят второго из лагеря вдруг побежали.

Но что странно. На улице мороз – минус пятьдесят. Хороший хозяин собаку за дверь не выгонит. А тут любители смертельного моржевания объявились. И самое интересное: среди беглецов почти все свой срок фактически отсидели.

Данное обстоятельство Дима смущало больше всего. Как так? Человеку год-полгода осталось, а он вдруг на верную смерть срывается. Непостижимо. Сумасшествие какое-то. Потом понял. История с Олегом Васильевым, дружком его закадычным, глаза открыла. Да и свидетели невольные нашлись. Слышали, как один вертухай другому по пьяни болтал. В пылу откровенности.

Оказывается, слишком долго в зоне тихо было. Никаких тебе разборок, заварух и побегов. Начлаг от того нервничал, спецов из оперчасти напрягал, а те, в свою очередь, своих стукачей пришпоривали. От сексотов[154], естественно, ничего путного не поступало. Им объективно нечего было докладывать. Да и лишний раз «светиться» не резон. Братва если расколет, к такому приговорит – о легкой смерти мечтать будешь. Одного такого сучонка, к Диму под бок подсунутого, ребята быстро вычислили. Так долго не цацкались. Во время смены в шахте перебили ему ломом ноги и под закол – кусок нависшей породы засунули. Тот: «Мама, мама!». А мужики закол долбанули и всю глыбу обрушили… Поднявшись на гора, доложили: «Обвал. Несчастный случай». В руднике такое частенько бывало. Начальство, конечно, истинный подтекст раскусило. Не пальцем деланное. Виду однако не показало. Не пойман – не вор. Как в той пословице. Но зуб на «контингент» нарисовало. И отыгралось, когда случай подвернулся, с довеском.

Правда, Олег Васильев вообще ни к каким делам причастен не был. Да и не заваривалось в тот период в лагере никакой бузы. Просто решили начальники, что давненько они не доказывали вышестоящим товарищам от какого коварного и опасного врага Отчизну оберегают. Вот и решили оправдать перед державой свое казенное существование и численность немалую. Настроили соответственно вохру. А той два раза говорить не надо: вывели студеным утром подальше за зону Олега и еще несколько зекачей-кандидатов на скорое освобождение (якобы этап в другой лагерь) и в упор расстреляли. Убиенным в теплые еще руки вложили оружие, а потом объявили: «Пытались завладеть и бежать. Попытка пресечена охраной».

Дим со временем узнал, что подобные провокации с «без пяти минут вольными» повторялись неоднократно. И в разных лагерях. Уж больно выгодное это дело и для начальства, и для системы. Ведь как не поверни, сразу двух зайцев убивали: и звезду себе на погон, и на воле без очередной партии отбывших срок «врагов народа» воздух чище. Впрочем, чаще случались расправы и по более мелкому, бытовому расчету. Но оттого, кстати, еще более страшные и позорные.

Трудился у «Вавилова» в бригаде хлопчик с Украины по фамилии Петренко. Подходит как-то после работы и бубнит на ухо:

– Слышь, бригадир, я тут земляка встретил. С одного села мы. Вон он на вышке топчется.

– Ну и что?

– Та, когда стемнеет, я до него схожу. Може, он хлеба дасть.

Дим, уже ученый, строго его одернул:

– И не вздумай! Не ходи! В бригаде и хлеб, и другая жратва имеется.

А тот все свое:

– Та, може, он и табачку дасть. Про моих шо-нибудь раскажэ.

– Баста! – закрыл тему Дим. – Даже из головы выбрось!

Не послушался Петренко. Ночью тайком ушел. Когда все уснули. Узнали о том чуть позже, когда проснулись от звуков стрельбы на «запретке». И уж на рассвете, когда на развод выгоняли, смотрят – лежит у проволоки Петренко. Свежий снежок лицо припорошил и не тает…

А случилось все так. Они с вертухаем действительно односельчанами оказались. Когда-то за одной дивчиной ухаживали. Вертухай земляка среди зекачей первым приметил. И, подловив момент, дал знак: приходи, дескать, ко мне на пост. Покалякаем без лишних глаз. Петренко, дурень, ночью к нему и побежал. Тот его окликнул, опознал, а потом – уж близ «запретки» – хлобысь с первого выстрела. А затем еще два, но только в воздух… Командирам доложил честь по чести. Бросился, мол, на него нарушитель. Пришлось применить оружие. Сначала стрельнул два раза в воздух. Потом уж – на поражение. Получил вскоре «герой» награду. Отпуск на родину. Туда, где не дождавшаяся Петренко дивчина жила. В тихом закарпатском селе. У Черемоша.

Были, впрочем, случаи и иного порядка. По лагерному «кипиш». Как-то зимой после утренней побудки бригады первой очереди двинули на завтрак. Прихрустели к столовой (была оттепель), а на ее крыльце заведующий Хряк с штатными придурками переминаются. И какие-то не такие. Хряк заорал:

– Бугры ко мне! Остальные на месте!

Бригадиры на крыльцо, и заведующий пригласил их за собою. Испуганно озираясь. В варочном цехе, в одном из котлов с теплой водой сидел голый повар.

– Хавайте меня, братва, – обратился к вошедшим и заплакал. – Я всю утреннюю закладку пробурил[155]. Вместе с хлебом.

Потемнели лицами бугры, переглянулись, а потом шлеп ему клешни на башку и притопили.

– Что будем делать мужики? – прохрипел бледный Хряк, когда повар перестал булькать.

– Иди сука объясняйся сам, мы не при делах, – буркнули те. И все заспешили назад, к ждущим завтрака бригадам.

Когда заведующий сообщил, что и как, все густевшая толпа возмутилась.