Моран вздохнул:

– Хорошо, пусть будет хотя бы Дифлин.

И они договорились, что Астрид с семьей поселится в городе в доме Морана.

На следующий день Моран отправился дальше. Телега проехала мимо монастыря в Свордсе, который казался достаточно надежным, но, на взгляд Морана, находился слишком близко к Дифлину, и повернула на север. До самого вечера они не останавливались и только у подножия Тары устроились на ночлег.

Быть может, верховный король и из благих побуждений поделился властью с Брианом, но гордым жителям Ленстера это не понравилось. Их никто не спросил. Король Ленстера и особенно вожди были в ярости. Они не сомневались, что новый правитель потребует новых податей, а чтобы дань не забывали платить, возьмет в заложники их сыновей, как это обычно бывало.

– Отдать наших сыновей этому манстерцу? – возмущались они. – Если О’Нейлы не могут нас защитить, какое у них право отдавать нас этому выскочке?

Как бы ни относились жители Ленстера к викингам Дифлина, когда те только появились здесь, теперь они жили бок о бок уже не одно поколение. И роднились между собой. Сам король Дифлина Ситрик был, вообще-то говоря, племянником короля Ленстера. Конечно, многие викинги по-прежнему оставались язычниками, но даже религия отступала на второй план, когда на кону стояла честь. Что до самих викингов, они долго и упорно противились власти верховного короля. И вряд ли им понравилось бы подчиниться Бриану Бору просто потому, что верховный король О’Нейл, слишком слабый для того, чтобы сражаться, сказал им, что они должны это сделать.

Так что той осенью король Ленстера и король Дифлина решили не признавать человека из Манстера.

– Если ему хочется повоевать, – заявили они, – он получит больше, чем выторговал.

И вот теперь он шел к ним, а они вышли ему навстречу.

На следующее утро, когда Моран и его семья пересекли реку Бойн, небо затянули тучи, и даже к полудню так и не прояснилось. Настроение у всех было не слишком приподнятое. Детям поездка казалась слишком долгой, да и жена, как он догадывался, втайне предпочла бы остаться в стенах Дифлина, с племянниками и женой Харольда. Она снова и снова с сомнением спрашивала Морана о том месте, куда они направлялись. Будет ли там безопаснее, чем в Дифлине?

– Увидишь. К ночи доберемся, – пообещал Моран.

Время тянулось ужасно медленно. Лошади, тащившие телегу, казалось, плетутся еле-еле, и дети, хотя и не осмеливались жаловаться, уже стали бояться, что им придется еще одну ночь провести посреди поля, но, когда яркие лучи предзакатного солнца неожиданно пронзили облака, впереди на холме вдруг показались высокие стены убежища, к которому они так стремились.

– Келлский монастырь! – радостно возвестил Моран.

Пусть поездка и была унылой, зато внушительный вид монастыря уж точно взбодрит его семью. Дети смотрели на стены обители с благоговением. Даже жена уважительно глянула на Морана.

– Похоже на целый город, – заметила она.

– Это и есть город, – ответил Моран. – И святилище. Так что этой ночью будете спать спокойно, – добавил он, довольный произведенным впечатлением. – Знаешь, он почти такой же большой, как Дифлин.

И с удовольствием представил, как покажет все своей семье, пока еще не стемнело.

Однако не успели они проехать и сотни ярдов, как услышали позади стук копыт и, обернувшись, увидели человека в плаще, бледного как призрак; его конь был в мыле, но всадник все же обогнал их, мчась к монастырю. Он едва заметил путников, но когда Моран прокричал ему вслед: «Что случилось?» – повернул голову и крикнул в ответ:

– Мы проиграли! Бриан Бору разбил нас. Он уже идет в Дифлин!

В помещении было тихо. Согнувшиеся над столами монахи в шерстяных рясах напоминали пять гигантских мышей, которые пытаются зарыться в лежащие перед ними пергаменты.

Лучший пергамент делали из шкур новорожденных ягнят. Сначала шкуру промывали, удаляли с нее волосы и вымачивали в экскрементах или известковом растворе, а потом скребли острым ножом. Повседневные документы и счета записывались на обычных коровьих шкурах. Коров на острове было в избытке, и стоили они дешево. Но для переписывания священных текстов вроде Евангелия годился только велень, самый тонкий и самый дорогой пергамент. И здесь, в скриптории большого Келлского монастыря, могли его себе позволить.

Поглядывая на белые хлопья снега за окном, Осгар продолжал быстро и легко выводить буквы, одну за одной; в тишине слышался легкий скрип пера. Прошло уже почти два месяца, как он приехал в Келлс, скоро придется уезжать.

Но пока он еще здесь. И как бы он хотел здесь задержаться. Осгар поднял голову и посмотрел на снег за окном. Утром погода резко испортилась, словно сама природа отозвалась на известия о событиях прошлой ночи. Однако вовсе не снег беспокоил брата Осгара, а человек, который ждал его снаружи. Может, и хорошо, что начался снегопад. Если Осгар просидит в скриптории до тех пор, пока колокол не позовет на молитву, он сможет ускользнуть незамеченным. По крайней мере, он очень на это надеялся.

Последние десять лет изменили его. В волосах уже поблескивала седина, на благородном лице, полном спокойного достоинства, проступили горькие складки.

Взгляд Осгара вернулся к работе. Бледно-желтый пергамент был аккуратно расчерчен на строки. Осгар обмакнул перо в чернила. Большинство переписчиков пользовались гусиными или лебедиными перьями, но он предпочитал тростниковые и всегда носил с собой несколько запасных стебельков камыша, который нарезал возле озера в Глендалохе. Чернила были двух сортов: либо коричневатые, изготовленные из чернильных «орешков» и железного купороса, либо угольно-черные – из остролиста.

Осгар был искусным писцом. Он прекрасно владел четким округлым почерком ирландских монахов и мог копировать почти пятьдесят строк в час. Работая по шесть часов в день, что было безусловным пределом в короткие зимние дни, потому что хорошему писцу необходим именно дневной свет, он уже почти закончил переписывать книгу Евангелий, ради которой и пришел сюда. Еще день – и работа будет завершена.

Отложив перо, он потянулся, чтобы хоть немного размять мышцы. Лишь непосвященные думают, что переписчики работают только рукой, на самом деле участвует все тело, и каждый, кто хоть раз пробовал, знает это. Тяжесть охватывает и руки, и спину, и даже ноги.

После короткой передышки Осгар вернулся к работе. Еще дюжина строк, еще четверть часа молчания. Потом он снова поднял голову. Поймав его взгляд, один из монахов кивнул. Свет уже угасал; пора было прекращать работу. Осгар начал вытирать перо.

Рядом на полу лежали два мешка. В одном был маленький рукописный текст из Пятикнижия. Псалмы, разумеется, он знал наизусть. Были еще две небольшие благочестивые книги, которые он любил всегда носить с собой. Во втором мешке хранились принадлежности для письма и еще одна вещица. Именно ее-то и сжал в кулаке Осгар, когда сунул руку в мешок.