Вечером в пятницу, 26 сентября, я отпустил домоуправителя и горничную с наказанием вернуться не раньше следующего дня. Свет в моих окнах горел допоздна; видели, как к дому на автомобиле подъезжал высокий тощий человек, выглядевший как иностранец. В последний раз свет в окнах видели около часа ночи. Патрульный доложил, что в 2.15 в доме по-прежнему было темно, но автомобиль был все еще припаркован у тротуара. В четыре утра его уже не было. В шесть часов утра в телефонной трубке доктора Уилсона раздался колеблющийся голос с иностранным акцентом, просивший навестить меня и вывести из обморочного состояния. Междугородный вызов был отслежен: звонили из телефонной будки на Северном вокзале Бостона, но от худого иностранца не осталось и следа.

Явившись ко мне домой, доктор застал меня в гостиной – я был без сознания и сидел в кресле перед накрытым столом. На его полированной крышке были царапины, говорившие о том, что здесь стояло нечто тяжелое. Странный аппарат исчез, и больше о нем никто не слышал. Несомненно, его забрал с собой смуглый тощий иностранец. В библиотечном камине лежала куча пепла, очевидно, оставшаяся от бумаг с моими записями, сделанными после наступления амнезии. Доктор Уилсон заметил, что я дышу необычным образом, но после подкожной инъекции ритм моего дыхания выровнялся.

27 сентября в 11.15 мое тело начало содрогаться, а на лице, доселе напоминавшем маску, стали проявляться эмоции. Доктор Уилсон отметил, что выражение моего лица напоминало не мою вторую личность, но мое настоящее «я». Около 11.30 я попытался говорить по слогам, и звуки эти имели мало общего с человеческой речью. Все выглядело так, словно во мне происходила некая внутренняя борьба. Когда вернулись домоуправитель и горничная, я заговорил по-английски:

«…Джевонс, один из ортодоксальных экономистов того периода, олицетворяет превалирующую направленность в сторону научной корреляции. Быть может, его попытка связать коммерческий цикл процветания и депрессии с физическим циклом возникновения солнечных пятен формирует наивысшую точку…»

Дух Натаниэля Уингейта Пизли вернулся – и в его временной шкале все еще было утро четверга 1908 года, где студенты смотрели на потертую доску аудитории кафедры экономики.

II

Мое возращение к нормальной жизни было тяжким и болезненным. Потеря пяти с лишним лет порождает больше трудностей, чем можно себе представить, а в моем случае требовалось улаживать бесчисленные дела. То, что я услышал о своей деятельности с 1908 года, поразило и взбудоражило меня, но я постарался отнестись ко всему философски. Наконец, я добился права опеки над своим вторым сыном, Уингейтом, поселился с ним в доме на Крэйн-стрит и вернулся к преподавательской деятельности в колледже, где меня любезно восстановили в должности профессора.

К работе я приступил в феврале 1914 года, в начале второго семестра, и сумел продержаться там всего лишь год. Этого срока мне хватило, чтобы понять, как сильно на мне сказалось все, что я пережил. Рассудок мой – надеюсь – не пострадал, как и моя прежняя личность, но силы моей нервной системы были уже не те, что в былые дни. Смутные видения и странные сны постоянно преследовали меня, и с началом Мировой войны, обратившись к истории, я обнаружил, что мысли мои блуждают по ее периодам и вехам совершенно непривычным для меня образом. Мое понимание времени, способность отличать последовательное от одновременного были в некотором роде расстроенными – у меня рождались фантастические идеи о жизни в одном времени и проецировании сознания в вечность ради познания тайн минувшего и грядущего.

Благодаря войне во мне пробудились необъяснимые воспоминания – мне был известен ее исход и я мог наблюдать ее события в ретроспективе, зная о том, что должно случиться. Все эти псевдовоспоминания сопровождались сильной болью, и чувствовалось, что они блокируются искусственно, при помощи некоего психологического барьера. На мои робкие намеки об этих воспоминаниях собеседники реагировали по-разному. Кто-то смотрел на меня с тревогой, но сотрудники кафедры математики рассказывали мне о новых выводах в теории относительности, тогда обсуждаемой в узком кругу ученых и лишь позднее ставшей столь знаменитой. Они говорили, что благодаря трудам доктора Альберта Эйнштейна время вскоре станет не более чем обычным измерением.

Но сны и расстроенные чувства возобладали, вынудив меня оставить занимаемую должность в 1915 году. Некоторые видения обретали раздражающую отчетливость, и я пришел к убеждению, что причиной моей амнезии являлась некая кощунственная подмена, а вторая личность на самом деле силой вторглась в мое сознание из неведомых пределов, заняв место моей собственной. Так я пришел к смутным, пугающим гипотезам о том, где могло находиться мое истинное «я», пока кто-то другой занимал мое тело. Чем больше я узнавал из разговоров, газет и журналов, тем больше меня беспокоили необычайные познания и поведение этого временного владельца. Их странность, обескураживающая всех вокруг, ужасным образом гармонировала с черным знанием, подобно гноящейся ране, таившейся в глубинах моего подсознания. Я начал лихорадочно искать любые крупицы сведений о делах и путешествиях, совершенных этим чужаком на протяжении скрытых во мраке лет.

Но не все мои беды имели абстрактную природу. Мои сны становились все более живописными и предметными. Понимая, как к ним отнесется большинство, я редко говорил о них кому-то кроме сына или нескольких доверенных психологов, но со временем начал систематически исследовать схожие случаи, чтобы выяснить, типичны ли данные видения для жертв амнезии или нет. При помощи психологов, историков, антропологов и опытных психиатров я сумел включить в свое исследование все зафиксированные случаи раздвоения личности от времен легенд об одержимости дьяволом до века современной медицины; покоя это мне не принесло, но встревожило еще сильнее.

Вскоре я обнаружил, что среди подавляющего большинства тех, кто страдал истинной амнезией, никто не видел снов, подобных моим. Впрочем, из ничтожного количества оставшихся случаев меня шокировали те, что были идентичны моему; долгие годы я не мог забыть этого. О некоторых я узнал из древнего фольклора, об иных – из анналов медицины, и была еще пара анекдотов, затерявшихся среди обыденных историй. Стало ясно, что поразивший меня недуг был невероятно редким, но подобные случаи регулярно регистрировались с самой зари человеческой истории с большими временными интервалами. Иногда на столетие приходился один случай, иногда два, три или вообще ни одного – быть может, сведений об остальных не сохранилось.

Их суть всегда была единой – человек, обладавший проницательным умом, обретал вторую жизнь, сперва утрачивая привычные навыки речи и контроль над собственным телом, затем ее образ на более или менее значительный промежуток времени менялся на совершенно чуждый ему в прошлом; с небывалой энергией и невероятной способностью к усвоению знаний он впитывал сведения о современной ему науке, истории, искусстве и антропологии. Столь же внезапно его мышление возвращалось в привычное русло, но разум его навсегда был отравлен смутными, неясными видениями, наталкивающими на мысль о том, что некие ужасные воспоминания были целенаправленно стерты из его памяти. Немаловажно то, что вплоть до мельчайших подробностей эти кошмары напоминали мои; я утвердился во мнении, что природа их типична. Один или два случая носили слабый ореол богохульной схожести с моим; складывалось впечатление, что я уже знал о них благодаря некоему каналу космической связи, одна лишь мысль о котором вызывала страх и отвращение. В трех других упоминался конкретный аппарат неизвестного назначения, подобный тому, что стоял в моем доме незадолго до второго превращения.