И снова ноги сами привели его на площадь

и он, сев на скамью, стал смотреть на округлую громаду храма, темнеющего на фоне туманного дождливого неба. Он представлял себе, как Фернандо на рассвете бродил вокруг входа в запретный мир и в конце концов проник в подземные регионы.

Подземелья. Слепые.

Ему вспомнилась мысль фон Арнима[220]: мы состоим из многих духов, они осаждают нас в снах, изрекают темные угрозы, делают нам малопонятные предупреждения, нагоняют ужас. Как они могут быть настолько чуждыми нам, чтобы нагонять ужас? Разве не исходят они из нашего собственного сердца? Но что такое «мы»? И откуда эти чары, которые вопреки всему побуждают нас вызывать духов, заклинать их, хотя мы знаем, что они могут принести нам страх и наказание?

Нет, ему никак не удавалось точно вспомнить слова фон Арнима. Что-то о том, будто духи следят за нами из высшего мира, это невидимые существа, которые может нам представить только поэтическое воображение. Или ясновидение.

Но вдруг невидимые чудища, вызванные нами, набросятся на нас, и мы не сумеем их одолеть? Или наше заклятие окажется неправильным и не сможет открыть им врата ада, или оно сработает, и тогда нам грозит безумие или смерть?

А как справлялся фон Арним со своими нравственными угрызениями? А Толстой? У всех одно и то же. Но что он говорил, что говорил! Неужели вера творца в нечто еще не сотворенное, в нечто такое, что он должен вывести на свет, после того как спустится в бездну и предаст свою душу хаосу, должна быть священна? Да, наверняка должна. И никто не смеет эту веру оспаривать. Он уже достаточно наказан тем, что погружается в кромешный ужас.

Ветер гнал ледяные капли дождя.

И тут он увидел ее — она шла как сомнамбула по площади к одному из старинных домов возле «Эпсилона». Как он мог ее не узнать? Высокая, темные волосы, ее особая походка. Он подбежал к ней, заключил в объятья, сказал, нет, крикнул: «Алехандра!» Но она только посмотрела на него своими темно-зелеными глазами, стиснув губы. Презрение? Пренебрежение? Руки Сабато опустились, и она ушла, не оборачиваясь. Она отперла дверь столь хорошо знакомого ему дома и закрыла ее за собой.

В эти дни ему позвонила Меме Варела

Будет сеанс, сказала Меме, в пятницу, начало в десять часов вечера, придет Данери. Пусть С. приведет еще кого-нибудь с надлежащими способностями, чтобы усилить действие. Сабато предложил Алонсо.

— Алонсо?

Меме его не знает, но все равно, прекрасно. Еще он предложил Ильзе Мюллер. Великолепно, Меме о ней слышала, великолепно. И вдруг Сабато показалось диким и нелепым собрание стольких ясновидящих — столько людей с одной особенной чертой: например, деревянная нога, стеклянный глаз, или все левши. Да, он предложил Алонсо, но теперь, подумав, сообразил, что Алонсо как будто находится в Бразилии. Ладно, не беда, Меме будет ждать его с Ильзе Мюллер.

Он привел еще Бето — а это все равно, что привести хранителя парижской Палаты мер и весов. Он не хотел поддаваться влиянию сенсаций, непонятных ощущений.

Вскоре явился знаменитый Данери — в синем костюме, в очках с массивной черной оправой, оттенявшей его молочно-белую лысую голову в форме яйца острым концом кверху. Был он на вид страшноват — что-то инопланетное, неземное. Существо с планеты, лишенной солнечного света, одевшееся согласно нашим обычаям, чтобы явиться на Землю. Существо, жившее всегда в темноте или при свете неоновых трубок. Наверно, плоть у него рыхлая, как размякшее сливочное масло. А скелет хрящевой, как у некоторых низших животных. Наверно, он явился с какого-нибудь астероида, движущегося по ту сторону Урана, куда солнечные лучи доходят как некое воспоминание? Или вылез из подземелья после многих лет заточения — весь такой белый и со слюнявой улыбкой?

Пришла также Марго Гримо в темных солнечных очках, которые она никогда не снимает, и со скорбно сведенными углом бровями человека, пережившего бесконечное множество смертей, эпидемий, операций матки, удалений всяческих опухолей, фибром, — она жаждала общения с кем-нибудь из другого мира или из мира, который ей стал трагически чужд. С сыном, с любовником?

Вначале имел место технический диалог между Ильзе и Данери, как бывает на международных конгрессах специалистов (филологов, ботаников, отоларингологов), диалог на профессиональном жаргоне. Диалог людей, прежде не знакомых лично, однако знающих друг друга по упоминаниям в специальных журналах их отрасли. Есть общие друзья? Конечно, мистер Лак.

Потом началось состязание. Каждый рассказывал о пережитых им необычных случаях, таинственных посланиях, снах, предвидениях, памятных сеансах.

Меме:

В детстве она посещала английский колледж. Как-то на уроке истории она рассказала о том, что происходило на втором этаже тюрьмы, где находилась Мария Антуанетта. Когда закончила рассказ, учитель спросил, откуда ей известны эти подробности, имеющиеся только в одной энциклопедии, которую Меме в глаза не видела. Сообщение Меме было выслушано со вниманием и вывод был такой — это можно объяснить только тем, что в Меме воплотилась Мария Антуанетта.

Ильзе Мюллер:

Летом она всегда собирает друзей в своем доме в Мар-дель-Плата, и они устраивают сеансы с одной необыкновенной женщиной по имени Мариета. Кто-нибудь слышал о ней? Нет. Да. Кажется, Меме слышала. Она была такая вот и такая? Нет, не такая, а такая. Ладно, неважно. Мариета Фидальго, существо поистине необыкновенное. Как-то после полуночи, проведя много часов в бесплодных усилиях, они все очень устали, прямо-таки изнемогли. Около трех задремали кто где — в креслах, на диванах. И вдруг раздался оглушительный грохот, и столик полетел в угол.

Данери слушал с академической снисходительностью, на лице улыбка жабы-альбиноса — благодушный член Академии литературы, которому на собрании учительниц-пенсионерок рассказывают об успехах детей в употреблении буквы «z» и предлогов.

— Да, да, — кивал он с благосклонностью инопланетянина.

Если к нему присмотреться, того и гляди заметишь, изо рта у него тянется ниточка молочно-белой слюны.

Мистический случай, рассказанный Меме: на стол падает листок бумаги, и ее зять Конито, присутствовавший на сеансе с классическим скепсисом чужаков, любящих подшучивать, берет листок, ехидно усмехаясь. Но, увидев почерк, меняется в лице. Что случилось? Что там? То был почерк его покойного отца. Письмо, адресованное ему.

Стали вспоминать случаи с посланиями на греческом, на арабском и даже на цыганском языке, переданными медиумами, не знавшими этих языков.

Дальше объявили получасовый отдых.

Затем занятия возобновились. Послышался какой-то стук, все насторожились, пошли сообщения от разных, но неподходящих личностей.

— Это для тебя, — сказала Меме, обращаясь к Марго Гримо, все такой же удрученной и молчаливой, брови уголком.