Она открыла глаза. Уже светало, снова светало. Влэд спал рядом, он был теплый, почти горячий. Элизабет отодвинулась, мелкие бусинки пота соскользнули с кожи. Оказалось, что она совершенно раздета, но когда она успела снять одежду? Элизабет пожала плечами. «Впрочем, какая там одежда, – улыбнулась она себе, – майка, юбка, трусики». Тело было легким, но не только тело, на душе было спокойно и радостно, как и прошлый раз, когда приходила мама.

«Значит, я должна заниматься любовью с Влэдом, чтобы она приходила, – вспомнила Элизабет. Она посмотрела на него, в который раз разбирая по частям его лицо. – Нет, красивым его никак не назовешь. Разве что противоречие, – подумала она, – противоречие между сухой жесткостью, исходящей от его узких губ, от его грубой, почти выдубленной кожи, и теплыми, полными чувств глазами. Вот он и рождает во мне вспышки, в маме рождал, а теперь – во мне».

Влэд неожиданно открыл глаза, и она отвернулась, ей стало неловко, будто она подглядывала за ним, а он заметил. Теперь она лежала на спине, смотрела в окно напротив.

– Ты хотела что-то спросить? – сказал наконец он.

– Почему? – удивилась она.

– Ты смотрела на меня.

– Откуда ты знаешь?

– Я чувствовал. Оттуда, из сна, я чувствовал твой взгляд. Динин взгляд я тоже всегда чувствовал.

– Понятно, – пожала плечами Элизабет. А потом спросила: – Ну и с кем тебе лучше, с матерью или с дочерью?

– Зачем ты так? – Голос был переполнен обидой, Элизабет даже улыбнулась:

– А почему нет? Ты спал с ней, теперь со мной, ты можешь сравнить.

– Я любил твою мать, а теперь эта любовь перешла на тебя.

«Ну конечно, – подумала про себя Элизабет, соглашаясь. – Мама перешла в меня, а значит, и его любовь к ней перешла на меня».

– А раньше ты меня совсем не любил? – спросила она, чтобы поставить его в тупик.

– Ну почему же. Я любил тебя. Но совсем другой любовью. – Он помолчал. – Не каждая ведь любовь подразумевает любовь физическую. Любовь к родителям, например, или любовь к детям. Я любил тебя, как ребенка, как дочь дорогой мне женщины. Но случилось так, что ты заменила ее. И не моя в этом вина, так просто распорядилась жизнь.

Элизабет слушала, по-прежнему лежа на спине, глядя в полный белой пустоты проем окна, слушала проникновенный, сочащийся чувством и искренностью голос и не верила ему. Наверное, именно из-за чрезмерной чувственности, чрезмерной, нарочитой искренности. Слишком уж он хотел, чтобы она поверила.

– Так ты никогда не думал обо мне? – спросила она. – Я имею в виду, как о женщине. Никогда не представлял, как занимаешься со мной любовью? – Он не отвечал. – Никогда не фантазировал? – Он продолжал молчать. И это безвольное молчание разозлило Элизабет. – Никогда не дрочил на меня? – добавила она грубо, чтобы прервать молчание, чтобы он наконец сказал правду.

– Что ты говоришь, как ты можешь? – голос задрожал. От возмущения или оттого, что его поймали с поличным? – Как ты можешь так говорить?

– Да ладно, перестань, хватит выкручиваться, – Элизабет уже не сдерживала ни злости, ни раздражения. – Я же могу честно признаться, что думала о тебе, когда трогала себя… ну, ты понимаешь… Что же здесь такого? И я чувствовала, что от тебя исходит, как сказать… не просто интерес, от тебя исходило желание. Я видела его, слышала. А теперь ты пытаешься меня обмануть. «Жизнь распорядилась», – передразнила она его.

– Девочка моя, – голос снова изменился, в нем больше не было возмущения, наоборот, ласка, забота. Теперь он и не пытался оправдываться.

И вдруг Элизабет все поняла.

– Это ты ее убил, – вырвалось у нее.

– Кого?

Он не понял или сделал вид, что не понял?

– Маму.

Элизабет знала, что ей надо отвести взгляд от ненужного однообразия в окне, что ей надо повернуться, заглянуть ему в глаза, чтобы выявить, уличить… Но она не могла себя заставить. В них наверняка окажется слишком много чувства, слишком много печали. А выуживать из печали правду ей было не под силу.

– Почему ты так думаешь? – Как ни странно, он не стал возмущаться, не стал бестолково, хаотично оправдываться.

Элизабет помолчала с минуту.

– Ну как же… – она снова помолчала. – Ты все получил от нее, а потом она больше была тебе не нужна.

Он не сказал ни слова, теперь они молчали вдвоем.

– Она вышла за тебя замуж и погибла через каких-нибудь три-четыре месяца. А ты получил право остаться и жить здесь, в стране. Ты получил дом и деньги, ты ведь теперь законный вдовец, законный обладатель всего. Зачем тебе нужна мама? Нет, она стала не нужна.

Первый раз с момента Дининой смерти Элизабет могла четко думать, и чем четче она думала, тем проще и понятнее все становилось. Странно, но она совсем его не боялась. Хотя, если он убил маму… А вдруг он вообще маньяк? Но она не боялась. Не оттого ли, что чувствовала над ним власть, чувствовала, что он зависит от нее, что не посмеет сделать ничего плохого? Никогда.

– То же самое говорил и Крэнтон. Смешно, правда, – слово в слово. – Теперь его голос звучал серьезно, ни искусственных, притворных чувств, ни даже желания убедить, доказать. Он казался пустым, в том смысле, что был наполнен только простыми словами без каких-либо эмоциональных, требующих сопереживания оттенков.

Вдруг возникла потребность заглянуть в его лицо, в глаза, убедиться, что и они потеряли двойственность, лживую, напускную чувственность, и Элизабет оторвалась от пятна рассвета в окне, повернула голову. Но и Влэда, похоже, заворожил рассвет – он тоже лежал на спине и тоже смотрел в окно, и она разглядела лишь профиль, резкий, будто вырубленный острым резцом.

– Словно вы сговорились, словно заучили один и тот же текст. Крэнтон тоже говорил и про дом, и про деньги, и про возможность жить здесь. Но потом понял, что ошибается. Даже если рассуждать цинично, я мог получать удовольствие не только от того, что мне дала Дина, от этого пресловутого дома, пресловутых денег, но и от нее самой. Зачем мне убивать ее? Я любил ее, любил каждую секунду, проведенную с ней. Она была красива, добра, нежна. Она была превосходна во всем. Зачем?

Влэд снова замолчал, как бы ожидая ответа, но так и не дождался.

– Вот Крэнтон и поверил мне. Он согласился со мной.

– Он не знает еще об одной причине, – пожала плечами Элизабет. Этот рассвет оказался слишком туманным, слишком расплывчатым, в нем невозможно было выделить детали.

– О какой? – не понял Влэд. Или сделал вид, что не понял.

– Он не знал обо мне, – растягивая слова, будто сама не была уверена, проговорила Элизабет.

Он все же добился своего, этот рассвет, все же заворожил ее, она уже не могла отвести от него глаз. Да и не хотела. Только спокойно смотреть, спокойно думать, произносить спокойные, взвешенные слова.