Подниматься каждый день чуть свет и идти с отцовской бабушкой в церковь к заутрене, долго стоять там на коленях и класть земные поклоны, в то время, когда так хочется спать… Или ездить на санках один только раз в году, — в сочельник, в немецкую кирку (мой отец был женат вторым браком на чистокровной немке), где так удобно сидеть за партой, водя пальцем по толстому молитвеннику, так недолго нужно слушать непонятную проповедь и торжественное пение молящихся… а потом, возвращаться домой на санках — прямо к зажженной елке…

Я крепко любил обеих бабушек. Обе меня баловали: одна дарила мне пятикопеечные шоколадные бомбы с маленькими сюрпризами, а другая давала облизывать ложки от гоголь-моголя, когда на кухне готовились вкусные торты и печенья… И, если качества обеих бабушек казались мне равноценными, во втором случае, то перевес был на стороне мачехиной бабушки — в первом.

— Хочу остаться с тобой бабушка, — сказал я, низко наклонив голову, подходя к мачехиной бабушке, боясь встретиться с укоризненным взглядом ее соперницы, — также искренне меня любившей. Я спрятал голову на груди у своей избранницы и почему-то горько заплакал.

Ко мне склонилось ее доброе лицо, я потонул в ее мягких объятиях и ощутил на лице своем теплые, ответные слезы…

Я рос и воспитывался под исключительным влиянием своей „выборной“ бабушки.

Все хорошее, что во мне есть, заложено ею или развито ее поощрениями. Все дурное ею же выбивалось из меня палкой, как выбивается пыль из ковра, развешанного на веревке, в яркий солнечный день.

Многими положительными свойствами обладала моя избранница: трудолюбие, честность, глубокая вера и религиозность были лучшими украшениями этой удивительной женщины, но самым поразительным качеством ее натуры было совершенно непередаваемое, поражающее своей монолитностью чувство любви.

Сначала я этим вопросом не интересовался и в нем не разбирался, но с течением времени как-то сам собой разобрался, сопоставив факты и припомнив все на протяжении многих лет…

Предо мной встала во весь рост трогательная история любви до гроба, и я, как очарованный, залюбовался красивой легендой вечной любви, проходившей перед моим мысленным взором.

Предметом этой удивительной любви был второй муж моей бабушки — русский офицер, служивший в славном Ширванском полку.

Он умер много лет тому назад, когда бабушке моей еще не было и сорока лет; но этот человек стал так мне близок, так вошел в обиход моих представлений о многих событиях и вещах, что я начинал иногда впадать в невольный анахронизм, задавая бабушке наивные вопросы, на которые та неизменно отвечала:

— Нет, дорогой, тебя тогда еще на свете не было.

Все, что касалось памяти ее мужа, было священным. Раз в год, летом, в один из ярких солнечных дней, когда вся панорама величественных Кавказских гор виднелась как на ладони, — прямо из нашего сада, — когда Столовая гора, казалось, начиналась в конце нашей улицы, а Казбек гордо сверкал своей ослепительной белизной на фоне голубого безоблачного неба, — в сад выносился громадный, как ноев ковчег, зеленый сундук, обитый крест-накрест узкими железными полосками. В нем среди прочих вещей лежали: Ширванский мундир александровского времени, штабс-капитанские эполеты и колодка орденов. А в особом отделении сундука — старинные фотографии, какие-то „важные“ бумаги и послужной список.

Я давно знал историю каждого ордена и каждой медали, как и всю историю ахалтекинской экспедиции, в которой они были получены. Все это, обыкновенно, рассказывала бабушка в длинные зимние вечера за шитьем, когда я подсаживался к ней после приготовления уроков. Плавно текла ее речь, и предо мной проносились тени легендарных героев и воскресали совершенные ими подвиги… Но я одинаково хорошо запомнил, как подвиг рядового 21-й арт. бригады Агафона Никитина, так и поучительный случай, имевший место при выносе на проветривание знаменитого сундука: я помню, как жестоко был наказан мой сводный брат, непочтительно отозвавшийся о пересыпанных нафталином бабушкиных реликвиях, как о „капернаумских фамильных вещах“.

Помню, что после солидной порки он должен был просить прощения и дать клятвенное обещание не говорить больше таких глупых, оскорбительных вещей.

— Это тебе не капернаумские вещи, а офицерский мундир, который честно носил твой заслуженный дед… Ты не смеешь говорить всякую ерунду, которая взбредет тебе на язык, — вскоре после экзекуции приговаривала плакавшая, оскорбленная в своих лучших чувствах бабушка, прижимая к груди раскаявшегося и ревевшего белугой моего младшего брата.

Сцена искреннего раскаяния и искреннего прощения редко кого может не тронуть, и я, не составляя исключения из общего правила, наблюдая всю, только что описанную картину, — стоял потрясенный.

Неудивительно, что понемногу и я уверовал в святость этих реликвий.

Меня поразили и захватили все нарисованные ею бесчисленные героические образы. Я заразился ее благоговением перед ними и начал стремиться подражать им, с затаенной мыслью услышать когда-нибудь слова одобрения из уст самой бабушки.

Эта мечта моя осуществилась не скоро…

Я провел всю Великую и Гражданскую войну, был несколько раз ранен, получил все боевые награды, которым мог позавидовать сам прославленный дедушка, но только в эмиграции стал получать от моей престарелой бабушки письма, начинающиеся неизменно словами:

— „Мой милый, дорогой герой“…

Эта награда была для меня самой высокой, самой обязывающей…

Так, у моего отца, купца по роду занятий, простого матроса по роду службы государству во время отбывания им воинской повинности и ненавистника офицеров по взглядам, которые им неоднократно выражались фразой: „я лучше убью своего сына, чем позволю ему быть офицером“, — оба его сына, неисповедимыми путями господними, сделались офицерами».

Отрывок второй

…«Русская государственность держалась на трех столпах: „Вера, Царь и Отечество“.

Революция свалила эти столпы и вся вековая государственная постройка рухнула.

Третий интернационал, захвативший в свои цепкие лапы Россию и одураченный русский народ, заканчивает уже разборку фундамента старого здания. Его усилия направлены сейчас на разгром семьи, уничтожение всякого авторитета, окончательное искоренение религии и морали и уничтожение русского языка. В СССР нарождается поколение, не имеющее ничего общего с тем народом, который когда — то назывался русским, образ которого мы сохраняем здесь, на чужбине.

Россия и русская народность стоят перед грозной возможностью сойти с исторической сцены, на подобие того, как в свое время, закончили свое существование Древние Вавилон, Греция и Рим.

Все русские люди, в ком разум, душа и сердце не могут примириться с гибелью своей Родины, не должны больше медлить ни минуты!

Довольно выжидать, когда нас призовут, надеяться на чью то интервенцию, на внутренний взрыв и на прочие возможности.

Уцелевшие и народившиеся внутри СССР русские патриоты должны перестать Думать, что их, при современном положении вещей, спасет эмиграция. Помощи ждать неоткуда. Сильная Россия никому не нужна. Все ждут ее смерти. Нужны совместные героические усилия патриотов обеих сторон, направленные к единственной цели: свержению ига Третьего интернационала.