а там Коркут кинжалы метает. Старый щит дружинника на рябину приладили, в нем уж с десяток тех кинжалов торчит. Ладно уж — не в дерево живое, как давеча.

Подле Коркута Морица да другие девки нарядные, что в гости в терем понаехали мотыльками вьются. В ладоши хлопают, от восторга повизгивают, как будто кто гусли старые неумело за струны щиплет. И почто так невыносимы те звуки — Нежданке не понять. Отчего злая ревность черным дымом степным глаза разъедает? Что за чудеса такие — и Коркут злит ее, хоть медведем реви, и девки подле него — еще пуще под ребрами когтят.

Вон уж одна из них глаза степняку своим платком узорным повязала, а тот все равно метко кинжал в щит воткнул, чай, шагов с пятнадцати. Засмотрелась, было, на такое диво Нежданка, да тут Белояр совсем ополоумел и пузом своим арбузным ее вплотную к окну прижал. Пыхтит, как похлебка гороховая в котелке у Ванды. Булькает чего-то, что тот водяной из сказки, — неразборчиво.

Сосредоточилась Нежданка, проморгалась, от Коркута с девками отвлеклась, да лисой ловко вывернулась, прям из рук Белояра утекла.

Слова, что он твердит, вроде услышала, а смысл все одно ускользает — сквозняком вытягивает, не иначе.

— … А что косы у тебя нетути, то мамкина печаль, мне оно и без надобности, — губу трубочкой складывает и к ней тянет. — Чай, у девки не коса самое сладкое…

— Чай, девка — не малина на блюде, — со смехом вторит ему Нежданка — не пряник медовый, чтоб ее на вкус распознавать, не царь-ягода диковинная.

— Ты моя ягодка лесная, мой пряничек мятный, мое яблочко наливное, два яблочка… — скороговоркой частит. — Дай пригубить той сладости… Отведать свежести твоей — страсть как хотца… В Цвелизованных землях завсегда так заведено, чтобы жених…

Уж и не думала, что в терему такие дураки бывают. Поняла, наконец, почто явился. Откуда ветер дует, тоже ясно — Морица науськала. Сам Белояр Цвелизованные земли даже на карте у писаря не видал.

Что за день сегодня такой — сплошные напасти.

Заскочила на кровать, к стене прижалась, — уж одумается, поди, чужой жених — дальше не полезет. Куды там! Совсем дурак. Нож обронил, арбуз под кровать закатился, кафтан расстегивает и полез на карачках перину девичью на приступ брать, что крепость вражескую.

— Согласный я тоже, — твердит свое и прет поросей, похрюкивает, — Уже два дни как согласный, едва дождался радости такой…Еле пир весь высидел… В Цвелизации не зазря те порядки установлены…

Девчонка легкой птичкой с покрывала упорхнула, да к окну сызнова подскочила. А там Коркут, все еще с повязкой на глазах, щит кинжалами дырявит. Все — на потеху Морице-мокрице старается да сестрам ее двоюродным, троюродным и какие-там еще в княжьих семьях бывают. В крестьянской избе после двоюродных считать перестают, там и родных всех не упомнишь.

Как назло, никого больше не видать, хоть бы мамка-нянька какая прошла, уж Славка бы ей в окно помахала — на помощь позвала. Да, хоть бы малиновый с факелом оборотился, уж и его бы помощь сгодилась, чтоб хмельного Белояра и к Зимаве спровадить.

Кричать же не будешь — за стеной малые спят, напугаются еще. Они и так сегодня с медведем страху натерпелись. На крик, поди, весь терем сбежится, да, знает уж Нежданка, что в делах таких завсегда девку виноватят. «А почто пустила?» — с нее спросят.

Белояр уже с перины на пол кувырнулся, и к няньке теперь на коленках ползет, кафтан уж совсем у него расстегнут, рубаха исподняя выбилась — срамота какая. Того гляди и порты стягивать начнет, не было еще такой печали.

Вперилась она взглядом в затылок Коркуту, да заорала про себя его имя, громко, оглушительно, что было мочи, да так, чтоб никто, кроме него, не услыхал.

В тот же миг сорвал с глаз повязку степной дикарь, да на окно няньки обернулся. По ужасу в Славкиных глазах понял, что помощь ей нужна. Некогда уж было разбираться — лютые враги они друг другу, или одним огнем их жжет. Страсть она тоже не выбирает, где ей разгореться. Коли сразу с двух сторон степь запалить, там такой пожар может выйти… Все живое сгубит, горизонт черным дымом затянет до самой радуги — уж хорошо то знал ханский сын.

Влетел он в терем черной тенью, малиновые, что для охраны приставили с той стороны, где спаленка княжичей, и понять ничего не успели. А уж, когда Морица с другими девками за степняком поспешили, — тех уж на пороге остановили. Приказ суровый Прозором был дан: «Никого!» Рассмеялась Морица малиновым в лицо — Коркутхан в терем бросился — не заметили, а княжну ночевать в свои покои не пускают. Вот уж дураки королобые, — думать надо хоть маленько, как приказы толковать. Да, пошла обратно за стол праздничный, — может, еще чем позабавят сегодня.

Пока на пиру ей вроде весело было. Даже не ожидала Морица от тоскливого народного праздника со скоморохами такой потехи. Вона как Царевна-Лебедь доморощенная с черным Коршуном степным при всех бились. Воздух меж ними шипел, как перед грозой.

А самое интересное уж, поди, только завтра ей Белояр-дядюшка расскажет — поделится своими подвигами на нянькиной перине.

Когда Коркутхан ворвался в горенку, в самый раз получилось, — еще бы чуть и опоздал. Белояр девчонку облапил похуже медведя, да в сторону кровати в угол тянет. Сорочку уж на ней порвал, и платок на пол сброшен. Не хватает у Славки сил с этаким кабаном сладить, задыхаться начала.

Сзади степной дикарь на младшего брата князя набросился, локтем шею ему зажал, кинжал к горлу приставил. Одно только слово сказал негромко, отрывисто: «Уходи!»

У Белояра ноги со страху и подкосились. Вся эта туша расхристанная со спущенными портками на пол не грохнулась только потому, что Коркут за шею крепко держал. Он его и выволок из девичей спальни. На пол уж за дверью бросил.

— К мамке беги, уд застудишь, — так сказал, что повторять не пришлось.

Белояр уж припустил, торопился и спотыкался — доски в полу под ним трещали от тяжести. А ему казалось, что весь терем над ним смеется,