В поведении своем он был непредсказуем. Иногда бывал скрытным, иногда же его тянуло на откровенность. Между тем женщины, за которыми он ухаживал — если здесь уместно это слово, — поистине могли считаться выдающимися в своем естестве. Марджори, например, была очень пропорционально сложена, если не считать далеко выступавшего зада, который, круто поднявшись, как прибрежный шельф, резко обрывался вниз. Зад, как явление уникальное, требовал особого пристального рассмотрения. Мне посчастливилось увидеть Марджори при свете ясного дня; однажды днем она с грохотом вывалилась из квартиры Макса совершенно голая. На ней было столько плоти, что она выглядела в два раза более обнаженной, чем любая другая голая женщина выглядела бы на ее месте. Непомерно огромные ягодицы тряслись над короткими и мощными, под стать нагрузке, бедрами. Избыток плоти спереди прикрывал лобок фартуком дряблых мышц. С упертыми в бедра руками она была похожа на насылающую порчу болотную кикимору.

Ей просто приспичило, и она выскочила. Не думаю, что она понимала, что делала. Спустя мгновение на крыльцо выскочил жилистый голый Макс и схватил Марджори за руку. Велосипедный загар стал еще темнее, предплечья и ноги до середины бедра были цвета какао, пах — мертвенно-бледным, если не считать вспухшего красного члена, обвитого венами и увенчанного багровой головкой. Член показался мне длиннее и тоньше, чем обычно, словно его вытянули щипцами. Ребра торчали, волосы на голове свалялись и стали похожи на лобковые.

Марджори была чем-то сильно напугана, и Максу стоило немалого труда затащить ее в дом. Вероятно, мне надо было кого-нибудь позвать — например, старого, доброго, разумного Дона, — но я не стал этого делать. Макс влепил ей несколько пощечин, а когда это не помогло, то встал впереди нее и оттеснил в квартиру, как толкач баржу. Он слегка прихрамывал, на лодыжке виднелась свежая ссадина. Оба были с ног до головы покрыты потом. Раздвижные двери с оглушительным треском захлопнулись за двумя телами, но уцелели. После этого я видел Марджори только однажды — она была в джинсах с заклепками. Было удивительно, как она смогла их на себя натянуть. Макс называл ее телосложение стеатопигией[16]— можете себе представить, каково приходилось ее джинсам.

На некоторых его женщин было смотреть больно до смешного или наоборот. Одна дама по имени Донна с пышнейшим бюстом имела обыкновение обильно душиться между грудями, и Макс называл эти духи оделанфер. Мне кажется, что именно она разбила статую Приапа, хотя я и не знаю, каким образом. Макс склеил скульптуру — я давал ему эпоксидный клей. У другой женщины были руки как у портового грузчика, она заставила Макса отвезти ее в город, в пивную Фланагана, где подавали вареных раков. В тот вечер там был Бейтсон, и на следующий день он рассказал в факультетском холле целую историю.

— Клянусь, она победила в армрестлинге двух здоровенных футболистов! Этот Макс Финстер все время обнимал ей живот, чтобы чувствовать, как он наполняется. Она кидала раков в свою утробу, как мелкий попкорн! — Бейтсон восторженно покачал головой. — Ну и парень этот Финстер! Знаете, что я вам скажу — он отхватил стоящую бабу ни за что.

Самая потрясающая сцена, однако, произошла однажды днем, когда, случайно выглянув в окно, я увидел поднимавшуюся вверх по холму Холли. Она здорово прибавила в весе, особенно поправилось ее туловище, — Сьюзен и ее мать называют этот жир отложениями. Холли решительно постучала в дверь. Макс в это время был дома один. Он открыл дверь и впустил женщину. Я решил, что настало время раскаяния, время примирения. Я бросился к отверстию, но в спальню они так и не вошли, дверь осталась закрытой. Слышались возбужденные голоса и звуки от падения каких-то предметов; потом голоса стихли. Визит продолжался десять минут. Дверь со страшным скрипом раздвинулась, и Холли вышла на крыльцо, злобно сгорбившись. Сделав несколько шагов, она обернулась.

— Ты, — обратилась она к закрытой двери, — ненасытен!

В ответ дверь еще раз жалобно скрипнула. Через минуту, выезжая со стоянки, Холли поцарапала борт «мазды» Макса.

Приблизительно в эти же дни кто-то взломал дом Грега Пинелли. Большого ущерба жилищу не причинили, но все в квартире перевернули вверх дном и вывернули наизнанку, как носок. Пропали стереосистема и телевизор. Грег, как и подобает законопослушному гражданину, поставил в известность полицию, где приняли заявление и сказали, что будут искать похищенное. Грег был скорее обижен, чем разозлен, и все время горестно покачивал головой, вспоминая об инциденте.

— Не могу понять, кому могло прийти в голову сделать такое, — тихо говорил он всем сотрудникам кафедры, которые были готовы его слушать.

— Потому что многие люди злобны и отвратительны по натуре, — сказала Элейн, забрала почту и ушла. В последние дни у нее появились круги под глазами, а сама она стала очень вспыльчивой и раздражительной. Естественно, все сваливали вину на Натаниэля, но, также естественно, никто с ним об этом не говорил. Правда, его в эти дни никто и не видел.

— Это понятно, но почему это приключилось именно со мной?

— Все дело в деньгах, — сказал Эд Шемли, приоткрыв дверь своего кабинета. Высказавшись, он снова закрыл дверь.

Эта мысль очень обрадовала Грега.

— По крайней мере, это было сделано не по злобе.

Потом обчистили дом Споффордов. Эмму Споффорд особенно бесила глупость грабителя.

— Он не тронул уотерфордский хрусталь, — фыркала она.

Уцелела также коллекция шелковых галстуков Генри Споффорда. Правда, чета лишилась телевизора и видеомагнитофона, но этим потери и ограничились. В полиции сказали, что примут все меры и так далее.

Приближалось окончание следующего семестра. Оно не было повторением декабрьской катастрофы, скорее, это было предчувствие мчащегося к станции поезда, гудки которого становились все отчетливее. Осталось три недели, потом две. Перелом Макса заживал медленно, но доктор не имел ни малейшего представления о чересчур активной жизни своего пациента. Постепенно меня стало обуревать беспокойство: не проникнут ли сведения о бурной личной жизни Макса Финстера в студенческие аудитории? Но как, вообще, все это влияло на стиль его преподавания, да и как он преподавал? Я как раз думал об этом, когда однажды в апреле проходил по коридору Бишоп-Холла и увидел, что дверь одной из аудиторий приоткрыта. Я услышал зычный голос Макса и конечно же немедленно подошел и прислушался. Он говорил об английских суфражистках начала XX века и при этом писал мелом на доске что-то для меня невидимое. Тридцать заключенных в аудитории студентов слушали Макса с различной степенью внимания.

— Наше общество всегда в какой-то мере было пронизано мизогинией, — вещал Макс. Он сделал паузу и задал вопрос: — Вообще, кто скажет, что такое мизогиния?

Отвечать вызвалась какая-то студентка с первого ряда.

— Мизогинист — это женоненавистник.

— Да, буквально это так и есть. Но…