Они теперь проводили много времени вместе с Никитой. Разговаривали о несущественных вещах, просто молчали, вглядываясь в лица друг друга: бледные, словно обмороженные, с лиловыми губами, будто перемазанными черникой. Смешной лысый череп Никиты, похожий на мячик. Ей все время хотелось его погладить и взъерошить волосы, которых уже не было: утекли сквозь пальцы, словно время. Она гладила лысую макушку, ощущая подушечками пальцев шелковистость кожи. Никита потерял и брови, и ресницы. Смотрел на Вику незащищенными глазами старика, который уже не здесь, уже там. Она его возвращала. Проводила по коже там, где были брови. Однажды нарисовала, дурачась, фломастером две узеньких дуги, отчего Никита стал похож на печального Арлекина, потерявшего свой парик с колпаком. Он не обижался, громко смеялся вместе с ней, и смех его был каким-то надорванным, фальшивым совсем, как у клоуна в цирке. Она ясно видела эту неестественность смеха артистов в цирке даже маленькой девочкой. Впрочем, клоуны иногда плакали…

— Папа, а как у них получается плакать понарошку? У них же слезы по щекам текут. Как они так умеют?

— Ну, это же цирк, они прячут где-то маленький пузыречек с жидкостью, надавливают на него незаметно для зрителей — и у них текут слезы. Или нюхают платочек, надушенный зеленым луком или еще чем-нибудь.

Вика подумала о том, что Никита, наверное, нюхает платочек, надушенный каким-то веществом, вызывающим смех. Она слышала про такое вещество, его называют «наркотик» и говорят про человека, его вдохнувшего, «нанюхался».

Она гладила лысую Никитину голову, очерчивала несуществующие брови, а Никита смеялся, заливался каким-то лающим смехом.

Однажды она ощутила, что его макушка становится колючей, как папина щека. Макушка щекотала ее руку, точно щеточка с мягкой щетиной. Волосы появлялись черными островками — и Вике казалось, что голова Никиты покрыта пятнами плесени. Когда-то белобрысый Никита с совершенно прямыми волосами, похожими на солому, превращался в черного курчавого мальчика, жесткие короткие завитки на голове которого напоминали Вике старую сапожную щетку с искривившейся щетиной. Завитушки пружинили, щекотали ладони, и теперь смеялась и Вика.

— Когда мы вырастим, поженимся — и у нас родится маленькая девочка, она будет кудрявой, как Мальвина, — сказала спустя пару недель Вика и поцеловала Никиту в макушку. Макушка уже становилась похожей на папин каракулевый воротник, в который она так любила утыкаться, когда оказывалась у него на руках. Анализы крови у Никиты тоже были теперь хорошие. И Никитина мама смеялась вместе с ними каким-то хрустальным смехом, напоминающим звон огромного стеклянного колокольчика, повешенного на новогоднюю елку, на самые ее нижние ветки, когда ветки случайно задевают, проходя мимо. Когда Вика проходила мимо этого колокольчика, то она всегда его раскачивала, стояла и слушала его мелодичное звучание.

Дни теперь стали какие-то цветные. Они смотрелись друг в друга, словно в блестящие шары на елке, подсвеченные цветными фонариками. Видели забавное свое отражение — и веселились. О плохом не думали. Старались не замечать, точно осу, кружащую над тарелкой со сладкой пенкой, из которой они черпали маленькой серебряной ложечкой вишневое варенье. Замахаешь руками — ужалит.

Когда Вику выписали, Никита радовался вместе с ней, но говорил, что очень будет скучать, и просил, чтобы она приходила к нему навестить: ему еще здесь оставаться долго. Родители не пустили тогда Вику к Никите: она еще длительно болела дома, но его мама передавала им рисунки и письма Никиты. Забавные сердечки; розовые губы, сложенные для поцелуя; домик с трубой, из которой вырывается дым колечками, похожими на отросшие Никитины волосы; два человечка на спичечных ножках, взявшиеся за руки-спички, гуляют около дерева, усыпанного цветами. На девочке бант-пропеллер, готовый закрутиться от ветра и унести под облака; на голове мальчика две забавные завитушки, напоминающие рожки черта. «Ты моя фея!», «Скучаю!», «Люблю тебя!» — вот такие недетские слова, написанные корявыми буквами, читала Вика в его письмах. Маленький мальчик словно торопился сказать то, что уже не успеет в своей взрослой жизни. Вика тоже писала ему, что скучает, ждет не дождется, когда они встретятся, и малевала картины яркими акварельными красками: зеленая лужайка, два человечка с лицами, будто срисованными с отражения елочных шаров, держатся за спичечные руки маленькой кудрявой девочки в оранжевом платьице, а рядом сидит котенок с огромным красным бантом на шее. Акварельные краски в черной металлической коробочке были сладкие, медовые, она пробовала их иногда кончиком языка и мечтала о свидании.

— Интересно, а какие теперь у Никиты волосы? Мягкие или жесткие? — спрашивала она папу. Маму она почему-то пытать об этом стеснялась.

— Ты знаешь, папа? Я его люблю! Тебя я тоже люблю, но Никиту совсем по-другому, мне так хочется его увидеть!

— Погоди, зайка! Надо еще поправиться.

Вика с замиранием сердца ждала каждого письма Никиты, гладила шершавую бумагу в клеточку и думала о том, что их жизнь пока похожа на жизнь за окнами с решетками в здании, напротив которого располагался их дом. А жили они тогда в доме, супротив которого находилась постройка, где содержали подследственных. Письма, которые Вика посылала Никите, она тайком от мамы душила ее духами, пахнущими ландышами, и передавала для отправки папе.

Через два месяца, когда Вика уже почти поправилась и ее собирались выписывать в школу, папа принес письмо от Никиты. Письмо было какое-то странное. «Я тебя люблю, помни обо мне! Вместе у нас были солнечные дни…» — вывел шатающимися буквами Никита. В письме была нарисована накрененная лодка в штормящем море. Маленький мальчик держался спичечной ручкой за борт лодки, на которую кидалась пенная волна. В послании лежала фотография Никиты, каким он был, когда еще не болел. Маленький белобрысый мальчик в полосатой тельняшке улыбался во весь рот, прижимая к себе ракетку от бадминтона. Вика долго будет потом доставать эту фотографию из-под стекла на письменном столе и смотреть, смотреть, смотреть, думая о своей несбывшейся детской любви. Или любовь сбылась, раз она снова и снова достает помятую в уголке карточку и гладит белобрысого мальчика по макушке, целует его смеющиеся глаза, в которых отражаются солнечные зайчики от падающих сквозь оконное стекло лучей?

Больше писем от Никиты не было. Вика с тревогой встречала родителей, но спросить о весточке от него боялась: страшилась, что услышит то, что она каким-то своим недетским чутьем уже знала.

Под Новый год, когда елка была уже наряжена в любимые розовые шары, напоминающие гранат, с одной стороны выгрызенный и переливающийся изнутри своими гранеными спелыми зернышками; в сиреневые и голубые сосульки, облитые искрящимся в свете яркой люстры снегом; в серебристые снежинки, качающиеся на невидимых нитях; в улыбающееся во весь рот оранжевое солнце и смеющуюся лимонную луну; в огромные разноцветные колокольчики, звенящие мелодичным смехом Никитиной мамы, — в квартире раздался телефонный звонок.

Вика сразу поняла, что папа говорит с Никитиной мамой…

Весь Новый год она лежала на диване, отвернувшись от мигающей цветными огоньками елки, и тихо плакала. Когда она переворачивалась и невидящим взглядом смотрела на елку, цветные фонарики дрожали на ее мокрых ресницах. Те письма до сих пор лежат у нее в книжном шкафу, аккуратно сложенные в коробке из-под конфет «Ну-ка, отними!». На коробке нарисована девочка в синем в горошину платье, с голубым бантом в волосах, с конфетой в руке, дразнящей белую собачку. Вкуса тех конфет она уже не помнит…