— Теперь, о милостивый король мой, сбылось повеление Господа, чтобы вы пришли в Реймс и приняли ту корону, которая по праву принадлежит вам, и никому другому. Свершилось то, что было на меня возложено; окажите мне милость — отпустите меня домой, к моей матери.

Король поднял ее и тут же, в присутствии многолюдной толпы, с подобающим благородством воздал хвалу ее великим подвигам; и он утвердил ее в дворянском звании и во всех ее титулах, поставив ее наравне с носителями графского достоинства; он назначил ей свиту и определил состав ее подчиненных, соответственно ее сану. После того он сказал:

— Вы спасли корону. Говорите… требуйте… назначайте. Какова бы ни была ваша просьба, она будет исполнена, хотя бы для этого пришлось разорить королевство.

Это было сказано благородно, по-королевски. Жанна тотчас опустилась снова на колени и сказала:

— В таком случае, милостивый король мой, изреките милосердное слово: молю вас, отдайте приказ, чтобы деревня моя, обедневшая и перенесшая столько невзгод в продолжение войны, была освобождена от податей.

— Быть посему. Продолжайте.

— Это все.

— Все? Ничего, кроме этого?

— Это все. Других желаний нет у меня.

— Но ведь это — все равно что ничего… меньше того! Просите — не бойтесь.

— Поистине, ни о чем не могу просить, милостивый король. Не принуждайте меня. Я ничего не желаю, кроме этого одного.

Король, видимо, недоумевал и на некоторое время замолчал, как бы стараясь всецело понять и почувствовать причину такого странного бескорыстия. Потом он поднял голову и сказал:

— Она завоевала королевство и венчала короля; и то, о чем она просит, то, что она согласна принять, — предназначено другим, а не ей. И она права: ее поступок соразмерен с душевным величием того, чей ум и чье сердце являются сокровищницей, которая своими богатствами далеко превосходит все дары короля, всю казну его. Да сбудется так, как желает она. И я предписываю, чтобы отныне Домреми, родное село Жанны д'Арк, Освободительницы Франции, по прозванью Орлеанская Дева, навсегда освобождалось от всех податей.

И ответом на его слова была торжествующая песнь серебряных труб.

Вы теперь видите, что Жанна, вероятно, предчувствовала эту сцену, когда среди пастбищ Домреми на нее нашло вдохновение; мы еще спросили ее, чего она потребовала бы у короля, если бы он когда-либо предложил ей назначить свою награду. Было ей тогда видение или нет — неизвестно, но событие это показывает, что и среди головокружительных почестей, которые теперь выпали на ее долю, она осталась той же простодушной, бескорыстной девочкой, какой она была в тот день.

Да, Карл VII навсегда отменял подати. Часто благодарность королей и народов остывает, их обещания забываются или нарушаются преднамеренно. Но вы, как сыны Франции, должны вспоминать с гордостью, что Франция осталась верна хоть одному этому обещанию. С того дня прошло целых шестьдесят три года. Шестьдесят три раза с тех пор взыскивались налоги в той местности, где лежит Домреми, и все деревни этой области должны были платить, — кроме одной: Домреми. Сборщик податей никогда не заглядывает в Домреми. В Домреми все давно забыли, каков с виду этот страшный, зловещий гость. За это время внесены записи в шестьдесят три податные книги; книги эти хранятся с остальными архивными отчетами, и всякий желающий может их просмотреть. В этих шестидесяти трех книгах в заголовке каждой страницы стоит название деревни, а под ним следует перечень тяжкого бремени налогов; на всех страницах, кроме одной. Я говорю вам правду истинную. В каждой из шестидесяти трех книг есть страница, озаглавленная «Домреми»; и под этим названием вы не найдете ни одной цифры. Вместо цифр вписаны три слова; и в течение всех этих лет слова эти вписывались неизменно, из года в год. Да, всякий раз перед вами пустая страница, где выведены эти благодарственные слова — трогательное напоминание. Вот оно:

«Ничего — Орлеанская Дева». Как кратко — и в то же время как много сказано! Это — голос народа. Воображению рисуется величественная сцена. Правительство благоговейно преклоняется перед этим именем и говорит своему служителю: «Обнажи голову и пройди мимо, так повелела Франция». Да, обещание было соблюдено; оно будет соблюдаться вечно; король сказал: навсегда [9].

В два часа пополудни коронационные обряды кончились; опять образовалась процессия с Жанной и королем во главе и торжественно двинулась вдоль середины храма, направляясь к выходу; а народ предавался такой шумной радости, так гремела музыка и колокола, и пушки, что воистину получалось нечто неслыханное. Так окончился третий из величайших дней жизни Жанны д'Арк. И как быстро следуют они один за другим: 8 мая, 18 июня, 17 июля!

Мы сели на лошадей; наша кавалькада представляла собой незабвенное зрелище: богатые наряды и колыхающиеся султаны головных уборов ласкали взоры своей живописностью. И по мере того, как мы подвигались среди расступившейся толпы, народ с обеих сторон падал ниц, как колосья ржи перед жнецом, и воодушевленно приветствовал помазанника-короля и спутницу его, Освободительницу Франции. Но вот наша торжественная процессия, миновав главную часть города, начала приближаться к цели путешествия: мы подъезжали к дворцу архиепископа. Вдруг мы заметили справа, как раз около трактира под вывескою «Зебры», нечто странное — двух мужчин, не коленопреклоненных, но стоявших. Они стояли впереди коленопреклоненной толпы, — ошеломленные, окаменевшие, и пялили на нас глаза. И одежда на них была грубая, крестьянская. Два алебардщика яростно кинулись к ним, желая проучить невежд; но как только они схватили их, как Жанна вскричала: «Оставьте!» — соскользнула с седла, подбежала к крестьянам и обняла одного из них, осыпая его ласковыми словами и рыдая. Это был ее отец, а другой — дядя ее, Лаксар.

Новость быстро разнеслась, раздались крики приветствий, и в мгновенье ока эти два презренных и неизвестных плебея сделались знаменитыми; они превратились в общих любимцев, и им теперь завидовали. Каждый нетерпеливо проталкивался вперед, желая взглянуть на них, чтобы потом всю жизнь хвастаться, что он видел отца Жанны д'Арк и брата ее матери. Как легко ей было творить подобные чудеса! Она была подобна солнцу: как бы ни был невзрачен и убог озаряемый ее лучами предмет, — он тотчас окружался сияньем.