Поскольку обычно я говорю очень быстро, Симон предварительно провел со мной репетицию. Я должна была произносить каждое слово спокойно, тихим голосом, не торопясь и все время улыбаясь. Эти интонации в духе Бернадетты Субирус[113]недолго обманывали Пиво. В его венах забурлил Audimat[114]: вот он, желанный миг, сейчас я уничтожу своего бывшего любовника. Заранее плотоядно облизываясь, он подбросил в беседу несколько щепоток соли, как хорошая кухарка в кипящий бульон. Одно его слово, и меня понесло. Целых десять минут я вываливала на аудиторию воспоминания о романе с таким Александром, чья знаменитая этика социалиста осталась стопроцентно чистой и незапятнанной, поскольку никогда и ничему не служила. Когда Пиво наконец выразил удивление внезапным всплеском моего нравственного сознания, я, еще не остыв, возразила:

— А почему, собственно, я должна стыдиться того, что летала на частных самолетах или жила в роскошных гостиницах? Такие радости существуют именно для простых людей — в утешение за то, что они не стали сильными мира сего. Это Александру следовало бы задаться вопросом, что он делает, а не мне…

Шли минуты, и я, к счастью, вовремя вспомнила о матери, которая, наверное, совсем изошла от гнева. Настал миг смертельного удара. Как там говорили наши дорогие братья-римляне: «Omnes vulnerant, ultima necat»[115]? Пора было выпускать отравленную стрелу — теперь или никогда. И я выпустила ее — эдак походя, как бросают незначительное замечание:

— Есть вещи, о которых я вообще не жалею. Например, Александр был для меня превосходным наставником в области европейской цивилизации. Только мой отец умел изображать прошлое таким прекрасным, как это делал Александр. Я никогда не забуду наши с ним поездки в Прагу, во Флоренцию, в Саламанку… Куда же еще… Ах да, в Лугано, конечно, город, где он так любил провести несколько часов…

Готово! Теперь Лекорр знал то, чего я ему никогда не рассказывала на допросах. Зло свершилось. Я вежливо ответила на вопросы других гостей студии и закрыла тему. Когда молодой философ завел взволнованный рассказ о процессе Барби, я, очень довольная исполненным номером и тем, что все уже кончено, слушала его вполуха. После его выступления Пиво вверг меня в сильное замешательство, спросив, действительно ли я верю в нравственную пользу громких юридических спектаклей. Поскольку все ожидали моего процесса, эта была явная ловушка. Но, если он думал, что я унижусь до выклянчивания снисхождения, он меня плохо знал. Я послала республиканскую «нравственную пользу» ко всем чертям:

— Нет, не верю; я ненавижу эти гуманистические шоу и считаю их абсолютно непродуктивными, напротив. Все это напоминает московские процессы, и общественность автоматически становится на сторону обвиняемых. Вам объявляют, что сейчас введут убийцу-гестаповца, а в зал вползает старичок божий одуванчик, такой высохший, что слышно, как у него суставы скрипят, когда он встает для ответа на вопрос. Создается впечатление, будто стреляешь по машине скорой помощи. Результат трагичен: чудовище пробуждает жалость.

На что они надеялись? Что я стану петь дифирамбы правосудию, которое шесть месяцев мариновало меня за решеткой, пока Александр жировал на воле? Неужто они считали меня такой идиоткой? Впрочем, я твердо намеревалась высказать все, что думаю. Философ поддержал мою позицию. Вот его я находила все более и более сексапильным. Что касается англичанина, этого я совсем не слушала. Мне было лень даже пальцем шевельнуть. Я сдала свой экзамен, прошла испытание. Отныне о моей «Ариэли» будут говорить и говорить. Я уже мечтала о том, как она возглавит список самых продаваемых книг. И это мне тоже удалось. Она действительно стала первой. На долгие недели!

Как-то утром, в начале июня, мэтр Кола заехал за мной на машине. Он хотел о чем-то поговорить и предложил с этой целью прогуляться в Версальском парке. Почему бы и нет? Меня возил туда отец, когда я еще маленькой девочкой впервые приехала в Париж. И мы с ним ездили туда еще дважды. Последний раз пришелся на вторник: мы забыли, что в этот день дворец закрыт, и нам пришлось спуститься в парк. Ни красок, ни ароматов, только холодный свет да ледяная стужа. Стоял декабрь-месяц, и все застыло, все было мертво, время как будто остановило свой бег, а Большой канал терялся в тумане… Но это зимнее забытье ничуть не опечалило моего отца — напротив, добавило ему энтузиазма. Стоя в безлюдном притихшем парке, он населил аллеи персонажами, взятыми из прошлого. Там, где я видела одни только замерзшие фонтаны, он описывал водные празднества, яркие фейерверки и галантные похождения герцога де Лозена. По сути дела, в глазах отца привлекательность какого-то периода истории, места или человека состояла именно в его отсутствии на данный момент. В результате он никогда не рисковал разочароваться, например, в XVII веке. Он любил все, что не внушало ему страха. И в тот день, как мне показалось, готов был запеть от радости.

Мэтр Кола приехал ко мне в огромном «мерседесе», слишком большом и кричащем для такого хрупкого, утонченного человека, совершенно не похожего на нувориша. Как бы извиняясь, он объяснил мне, что этот «танк» служит ему для поездок на судебные заседания в провинции. Мы ползли по западной автостраде со скоростью 80 километров в час, и при этом он утверждал, что тратит ровно час, чтобы доехать до Руана, и не больше двух — до Тура. Просто анекдот да и только: я отдала свою судьбу в руки этого адвоката, при том что не верила ни одному его слову. Больше того: он и сам не питал ко мне ровно никакого доверия. Выход «Милого друга Ариэли» оскорбил его до глубины души. Будь он предупрежден, он бы наверняка не пропустил некоторых признаний, которые, по его мнению, в конечном счете грозили обернуться против меня самой. Он, конечно, был прав, но шестимесячное сидение во Флери принесло свои плоды: отныне я знала, что судить будут не мое досье (очень бедное), а мою персону (очень богатую). И потому сама позаботилась создать собственный, вызывающий симпатию имидж: хорошо воспитанная особа с чувством юмора, слегка шалая и совершенно не постигающая интриг всемогущих людей, встреченных ею на жизненном пути. Ни в коем случае не следовало изображать хитрую интриганку времен Пятой республики; отныне я носила венец кроткой очаровательной жертвы, которая никого не винит в случившемся. Это бесстыдство не слишком смущало мэтра Кола.

— Для людей непонимающих тут все непонятно. Для всех других виновато наше время. Если судьи принадлежат к этой второй категории, ваш замысел может оказаться удачным. Я тоже буду придерживаться этой версии.

Он был подозрительно сговорчив. Мне следовало бы насторожиться. Шагая по аллеям, ведущим к Трианону, он взял меня под руку. Все-таки в нем чувствовался некий шарм, и он пользовался им — редко, но умело. Он смог бы расположить к себе даже злейшего врага. Может быть, сейчас именно я и была таковым? Он дал мне это понять в свойственной ему манере, туманной и иронической, шутливой и угрожающей: