– Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? – спросила Катя.

– Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! – Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.

– При чём тут ревность?

– И отчего это мы такие дикие сегодня? – спросил Алексей.

– Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натёр макушку.

– Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актёр – это судьба. Этому в институте не научат.

Катя встала и пересела в отдельное кресло.

– Очень жарко под твоим нимбом, – сказала она.

– Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой – из сердца вон.

– При чём тут сердце?

– Действительно, при чём? Разве у шалавы может быть сердце?

– Это я шалава?

Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семён Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.

– Это я шалава? А ну, повтори! – говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семёна Борисовича, повторяя:

– А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?

Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьёй. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чём-то он прав. Вот пусть и разбираются.

Я быстро бросил в рот виноградину, встал и вышел. Погулял по саду, посетил кухню, намазал бутерброд, заварил чаю. В гостиной горячо спорили. Наша история закончена. Ночью я уеду домой. Я пошёл в свою спальню и лёг на кровать в одежде. Уеду. Нынче же. Душ приму в мотеле, по пути. Вот только посплю час.

Сначала любой потолок кажется чистым. Потом из неровностей и теней проступают лица. За неделю в этой спальне я научился видеть восемь физиономий. Прямо надо мной мужчина с крупной челюстью, в углу заплаканная женщина, возле окна человек-рыба. Когда призраки не слоняются по дому, то висят на потолках размытыми портретами.

Я задремал. У меня прекрасная, крепкая психика. Я могу заснуть в любой миг, после самых яростных неприятностей. Достаточно лечь – и всё. Процессор отключается. Если, конечно, ко мне в комнату не будут врываться. И сопеть. Дверь распахнулась. Не хотелось открывать глаза. Да и кто мог войти, только Раппопорт. А его мне видеть не хочется.

– Кеша, я её люблю. А ты мудак. Выйди и закрой дверь. Я посплю и уеду. Проскочу до Швейцарии без жары и пробок.

Кеша молчал. Я говорил, не открывая глаз:

– Но ты был прав. Надо бежать. Пока не втрескался насмерть. Как там наши голубки, кстати, уже дерутся?

– Они боятся настоящей драки, – сказала Катя. Я вскочил.

– Ты открываешь дверь совсем как Раппопорт. Могла бы кашлянуть для порядка.

– Богатой буду. Отвези меня домой. Не хочу лететь в одном самолёте с этими.

Катя сердитая. Красивая.

– Конечно, поехали.

– Можем сейчас?

– А как же Лёша?

– Ты хочешь ехать с Лёшей?

– Катя. Милая. Если ты наденешь мои твои любимые джинсы с дырами, я понесу тебя на руках. Все две тысячи пятьсот тридцать семь километров.

– Я надену шорты, если пообещаешь не носить меня на руках.

– Обидно, конечно. Через полчаса у ворот?

– Через две минуты. Если опоздаешь – уеду на автобусе.

Мы встретились на втором этаже. Вероломная Катя напялила самые глухие свои брюки. А я ведь не шутил. На лестнице встретили Некрасова. Вилла не настолько велика, чтобы удрать незамеченным.

– Вы куда? – спросил он недоверчиво.

– В магазин.

– С чемоданами? Я с вами!

Он не стал ждать отказа, побежал собираться. Мы пошли быстрей, во дворе встретили Раппопорта. Кеша ничего не сказал. Сам всё понял.

– Подождите меня, я мигом соберусь, – сказал он. По Катиному лицу нельзя было понять, рада ли она попутчикам. Она была мила – и всё. Я пожал плечами. Кеша похромал бросать тряпки в авоську, как он сам выразился.

Катин чемодан занял половину багажника. Мой лёг на бочок рядом. Был в этом какой-то символизм. Я уселся за руль, вдохнул воздух Прованса, стараясь заглотить этой целебной газовой смеси про запас.

– Ну? – спросила Катя.

– Ждём, – ответил я.

– Ты серьёзно?

Я закрыл дверь и выехал за ворота.

– Дай свой телефон, – сказала Катя. – И не гони, я буду письмо писать.

– Кому?

– Раппопорту. Он самый ответственный.

– А текст?

– Примерно такой: «Ждали, ждали, не дождались. Люблю всех, целую ваши ушки и носики. Севастьян».

– Подписываться не надо. Это же мой телефон.

– Точно. Очень плохая зона покрытия в горах. И, кстати, почему ты за меня не вступился?

Она отправила sms и выключила все наши телефоны. Оба.

* * *

Катя не поверила в то, что я заблудился. Сказала, путать следы – напрасный труд. Вряд ли за нами будет погоня. Навигатор всё не мог сориентироваться. Но выглядело, будто это я оттягиваю возвращение и все неизбежные беды. Покружили, покружили, выехали. До Сан-Ремо час езды по платной дороге. Катя велела рассказывать истории. Я послал богам запрос на двухсуточное улучшение памяти. А там будь что будет. И заговорил.

– У моей тёти жил трусливый доберман. Каждый Новый год, ровно в полночь, он прятался под ванну. Боялся фейерверков. Он не понимал китайской этой красоты, поскольку был дальтоником и интровертом. В минуту опасности он непременно прятался под ванну.

Однажды в тётину дверь стали барабанить незваные гости. Была ночь, гости были пьяными, незнакомыми и, судя по звукам, агрессивными. Страшные удары сотрясли всю стену. Собака полезла под ванну, совсем как в Новый год. Она поняла: это недобрые феи пришли.

Тётя звонит полицейским. Ей отвечают: «Экипаж будет». В переводе с полицейского языка ответ означает: «В протоколе вас опишут как поперёк прихожей холодное тело с недовольным лицом». Тётя бы рада сама спрятаться, но под единственной ванной уже сидит собачка. «Иди и сама покусай кого тебе надо», – как бы говорил доберманов взгляд.

Тётя жила на восьмом этаже. А на девятом, прямо над тётей, размещался бордель. Туда ехали посетители, но лифт зачем-то высадил их раньше. Этажи совершенно одинаковые, внешне. Мужчины достали цветы и деньги, стали звонить в дверь. Им не открыли. «Вот уж это женское кокетство», – подумали мужчины. Они стали стучать. Стучали, стучали, даже ногой, косяк треснул, дверь отвалилась. За дверью нашлась смешная тётя со шваброй наперевес. Они смеялись, просили прощения, отобрали швабру, оплатили повреждения и ушли куда-то в ночь, срывать цветы порока. И только тогда доберман выполз. Он жалел, что достался такой хозяйке, не способной нормально защитить дружочка. Назавтра я тряс его за уши, спрашивал, не стыдно ли жрать сухой корм.