домашней анкете на вопрос: «Ваше любимое изречение»—ответил: «Ничто человеческое мне не чуждо». Верно, когда писал, думал о своем ближайшем друге.

Энгельс умер. Об этом трудно не думать, а надо жить и работать дальше...

Вялый предосенний дождь тем временем перестал. Степняк закрыл зонтик, увидел бледное сентябрьское солнце, плывущее по улице, сияющие полушария мокрых черных зонтов, которые не торопились закрывать недоверчивые лондонцы. Кирпичные стены домов, пригретые последними лучами, излучали малиновое тепло, шелестела желто-зеленая листва в крохотных палисадничках, огненно-рыжий кот, низко присев на передние лапы, нацеливался на краснолапого голубя. Угрюмый Лондон вдруг загорелся теплыми красками. Степняк потянулся рукой к голове, чтобы взъерошить волосы, как он делал всегда, когда принимал какое-нибудь решение, но вспомнил, что он в шляпе, и только сдвинул ее на затылок. Махнул рукой проезжавшему кэбмену.

— На Вудсток-Род! — сказал, усаживаясь в пролетку.

Войдя в дом, он крикнул Фанни:

— Сударыня! Вас ждет экипаж!

И она, мгновенно поняв его настроение, не задавая вопросов, быстро надела шляпку, накинула ротонду.

На улице зажглись огни, совсем бледные в свете гаснущего дня. Степняка немного знобило, хотя было еще тепло. Усталая лошадь тащилась медленно, как погребальные дроги, но это нравилось обоим седокам, и было приятно разглядывать в сумерках силуэты прохожих, будто нарисованные тушью, нечеткие, с расплывающимися контурами.

Шотландский кабачок, куда он привез Фанни, находился совсем недалеко от их дома, но Степняк не был бы самим собой, если бы, как добрый буржуа, потащился туда под ручку с женой. И хотя унылый кэбмен со своей тощей клячей не был похож на питерского лихача на дутиках, все-таки у Фанни должно было хоть на минуту возникнуть ощущение непривычной, легкой, беспечной жизни.

Он любил этот непритязательный кабачок, грубоватую непринужденность его завсегдатаев, козье блеянье шотландской волынки, бесцеремонное хлопанье дверей, выходящих прямо на улицу, клетчатые юбки оркестрантов, со скромным достоинством обнажавшие угловатые коленки. Не то чтобы это место напоминало ему родину, но укрепляло чувство протеста против английской чопорности. Испокон веков в этой стране считали северян грубиянами и невеждами.

Сейчас он был возбужден, не зная сам почему, и с какой-то обостренной ясностью замечал все вокруг. Усталого, обрюзгшего старика за столиком напротив, в сюртуке с оттопыренными карманами, серебряное кольцо с черепом на толстом пальце. Ему жали башмаки. Он снял их под столом и по очереди ставил ноги в толстых носках то на одну, то на другую ступню.

Дам в кабачке было мало, и он заметил беспокойный взгляд Фанни, осматривавшей зал, но в тесном углу молодой человек, совсем непохожий на обычных посетителей, в смокинге, с гарденией в петлице, любезно подливал в бокал кукольно-нарядной старушке. Ее нисколько не смущала обстановка, выцветшие голубые глазки смотрели весело, бело-розовое, как пастила, личико доброжелательно и спокойно. Догадаться бы, почему эта пара попала сюда? Что хранится в оттопыренных карманах разутого старика?

— Сегодня заходил Гуденко,— сказала Фанни.— Как в воду опущенный, с поджатым хвостом. И бравой выправки как не бывало.

— Если придет еще раз, скажи, что меня дома нет. Не имею никакого желания с ним объясняться.

— Вот и прекрасно. Нечего попусту волноваться. Но...— она вопросительно посмотрела на мужа,— все-таки он очень жалок. Понять бы, зачем это все?..

Он заглянул ей в глаза, положил руку на руку:

— Жалко? А мне ничуть. Это слизь, не человек. Слизь, она жалкая, но ее не жалко.

— И все-таки я не могу понять. Ведь он же взрослый человек! Ребенку ясно, какому риску подвергалась типография, если бы начали печатать фальшивые деньги...

— Думаю, что это его ничуть не волновало. Может, и деньги-то он вкладывал в Вольный фонд в расчете впоследствии превратить типографию в фабрику фальшивых ассигнаций.

— Но ведь он появился уже давно.

— Ну и что же? Он подыскивал себе компаньона-гравера довольно долго. А топор-то оказался под лавкой — Курочкин! Но как неуклюже, с какой тупой уверенностью, что любой согласится за деньги пойти на грязное

дело, он соблазнял наборщика! Дилетантская работа. Авантюрист-дилетант!

Ему понравилось это словосочетание, и он начал напевать:

— Он дилетант-авантюрист! Авантюрист и дилетант... Фанни внимательно посмотрела на него и сказала: — Что-то ты развеселился не к месту, и лицо горит. Здоров?

— Пока здоров, не болен, то всем доволен,— посмотрел победоносно и добавил: — Вот какие мы. Можем работать во всех жанрах.

— Не сомневаюсь. Только не хотелось бы, чтобы в жанре простуженного. Не нравятся мне твои глаза.

— Мои глаза видят сегодня как никогда ясно,— он вдруг вздрогнул. — Смотри-ка! Вон тот старик в носках вынул нож, завернутый в газету. Как это неприятно.

— Не все ли равно?

— Не спорь, это неприятно.

Фанни с удивлением посмотрела на него:

— Какая странная впечатлительность. Обыкновенный столовый нож.

Степняк остановил проходившего мимо официанта:

— Ваши клиенты всегда ходят в бар со своими столовыми приборами?

— Это вы про Маккензи? Он обедает у нас каждый день и всегда ругается, что ножи тупые. А теперь стал носить нож с собой. Немножко того...— и он покрутил пальцем около виска.

Фанни оказалась права. Когда вернулись домой, Степняк пожаловался на головную боль, свалился на диван не раздеваясь и впал в забытье. Вызывать врача было уже поздно, и Фанни с прачкой, задержавшейся до вечера, занялись приготовлением домашних снадобий.

Сквозь сон, как будто издалека доносился их спор о том, что лучше при лихорадке — чай из сухой малины или стаканчик можжевеловой водки? А потом голоса стали удаляться, уползать, будто скользили на полозьях саней по снежному насту. Замолкли, а он уже стоял в своей маленькой, беспощадно солнечной комнате в Питере на Пряжке и заворачивал в газету кинжал, подаренный Малатестой. Куда девать сверток? Нелепо нести в руках. Куда девать сверток? Эта мысль не давала покоя. Ведь все было обдумано, рассчитано по минутам, и никто не подумал, куда девать сверток.

Баранников стоял на углу Итальянской, спокойный, в широкополой шляпе, сказал:

— Освободи руки. Сунь в карман.

Фу, как просто! Полегчало. Но оттопырился карман, и это мешало чувствовать себя незаметным. Но тут завихрилась пыль спиралью до облаков, и вороной конь крутым нарядным ходом промчался над землей. И грянул гром.

— Дженни! Вы разбудите его!— крикнула Фанни.— Раз уж вы остались ночевать, гладить совсем не обязательно. Уронили доску... Больным нужен покой.

— А где же Баранников?— спросил Степняк, не открывая глаз.

— Какой Баранников? Это Дженни уронила гладильную доску. Выпей малиновый настой. Теплый, теплый...