– Только, пожалуйста, не говори, что мы как шоколад.

– Что?

– Хейзел вечно нас так называет.

– А-а. Нет, я не собиралась этого говорить.

– Думаю, у нас действительно все получше, – произнесла Мелисса. – Но при этом – все как было. Те же проблемы. Жизнь нас поглощает. Мы втягиваемся в нее и забываем друг о друге. Иногда мне кажется, что у нас просто глубинный перекос: его для меня слишком много, а меня ему недостаточно. А может, наоборот, не знаю. Скорее всего, тут, как ты говоришь: отношения и дети просто не могут существовать вместе.

– Потому что мы хотим делать все по-своему, так, как считаем нужным, – ответила Стефани. – Чтобы никакой громадный волосатый мужик не приходил и не портил все. – Обе засмеялись. – Между прочим, Дэмиэн жутко волосатый. И приходится жить со всем этим. Мириться со всем этим. Чего ради?

– Ну ладно. Допустим, действительно есть две такие отдельные деревни, – проговорила Мелисса, сбрасывая скорость перед круговым перекрестком. – Но ведь это немного несправедливо – оставлять детей с женщинами? Почему бы им не остаться в мужской деревне? Почему на нас вешают всю работу?

– Потому что их место – с нами. Они произошли от нас.

– Ты прямо как моя мама. Тебя просто научили этому…

– Нет, это правда.

– …И женщинам, и мужчинам тоже, нам всем всучивают этот затасканный сценарий, и мы не знаем, как от него избавиться. Он кажется почти нерушимым. Мы завязли. Все мы в этом завязли. В каком-то смысле мы так и не продвинулись вперед. Общество превращает вполне приличных мужчин в патриархальных тиранов.

– Вы только послушайте ее, прямо Сьюзен Зонтаг, или Жермен Грир, или еще кто-то в таком роде. Ты вообще уверена, что по сценарию живешь не ты сама, а другие? Знаешь, я всегда как-то сторонилась феминизма, потому что феминистки вечно так заводятся насчет всего – вместо того чтобы просто идти дальше, просто жить, понимаешь? Может, в долгосрочной перспективе это и правда сильно помогло женщинам, но мне кажется, что главная вещь, которую у нас отобрали или, во всяком случае, поставили под сомнение, – это невинность инстинкта. Феминистки говорят про выбор, но при этом свысока смотрят на женщину, которая решила посвятить себя детям, словно ее заставили. Меня не притесняли. Мои дети меня не притесняют. Они меня освобождают. Проблема в мужчине.

Мелисса смотрела на это иначе, но ей понравилась смелость мышления Стефани, ее огромная внутренняя свобода. Ее способность существовать без привязки к внешним, сторонним ожиданиям. Стефани было все равно, что о ней думают. У нее была одна четкая цель, и в ней она находила опору и удовлетворение. У нее был прочный, прямой дом. Не скособоченный, – такой не развалится.

– Я просто говорю, – заметила Мелисса, – что все не обязательно должно быть таким, каким сложилось.

– Ладно, Глория Стайнем. И кстати, мужчинам тоже, между прочим, дали их заранее расписанные роли угнетателей. Не мы одни страдаем.

– Да, но легче смириться с доминирующей позицией, чем с подчиненной.

Остаток пути они ехали молча, под испанское радио. Молчание было теплое, его пронизывали волны дружеского взаимопонимания.

* * *

Вернувшись на виллу, женщины обнаружили, что теперь в саду не валяются на солнце, а отжимаются и приседают на травке – в рамках какого-то тестостеронового соревнования. Пит лидировал, а Дэмиэн и Майкл безнадежно отставали. Дэмиэн обильно потел, волоски на коротеньких ногах липли к костлявым голеням: он никогда не был особенно спортивным. Он присоединился только потому, что считал себя вынужденным соревноваться с Питом, при всей тщетности и смехотворности такой идеи. Увидев, как Стефани и Мелисса входят в сад с покупками, Дэмиэн еще больше напрягся, отжимаясь в девятнадцатый раз, а Майкл, который не так рвался произвести впечатление, при очередном отжимании рухнул и, тяжело дыша, перекатился на спину. Ободренный своим физическим превосходством над приятелем, Дэмиэн собрал все силы и довел счет отжиманий до сорока, после чего женщины скрылись из виду.

Дэмиэн не виделся и не говорил с Мелиссой с той снежной ночи и последовавшего за ней утра – вплоть до встречи в Станстеде на рассвете. Тем далеким утром он увез с собой в Доркинг воспоминания словно бы из параллельного мира – об окутывавшем их белом коконе, об их потаенных часах, проведенных вместе с Милли Джексон и Сусаной Бака, об их доверительном курении в саду близ черного лавра. А еще – этот долго не исчезавший образ: раннее утро, она стоит у подножия лестницы, ошалевшая и милая спросонок. Много недель Дэмиэн засыпал рядом со Стефани, думая о Мелиссе, не в очевидном смысле, а чище и глубже: ему хотелось помочь ей найти утраченного ангела. Каждый день он думал о том, чтобы уйти, начать жить в одиночестве, отыскать собственного пропавшего ангела, и однажды он почти ушел, посреди ночи со среды на четверг: вытащил чемодан из шкафа под лестницей и начал укладываться. Дэмиэн зашел так далеко, что даже начал писать записку, которую собирался положить на прикроватную тумбочку для Стефани, но тут проснулась Аврил, вышла из своей комнаты и спросила, что он делает. Ее вид, ее мятая пижама, ее угрюмое лицо, словно ждущее удара, – все это остановило Дэмиэна. Дети нуждаются в нем, их абсолютно нормальная жизнь, в которую он так прочно вписан, будет разрушена. Он убрал все вещи на место и выбросил незаконченную записку. И все как обычно: на работу и обратно, на работу и обратно, бесконечные, как в тюрьме, уик-энды, перед сном – мысли о Мелиссе, которая в его сознании превратилась почти в призрак, разросшийся, ослепительно-яркий, наделенный особыми способностями – например, парить и кружиться в воздухе.

Поэтому он с трудом переносил эту внезапную каждодневную близость – утром, вечером, днем, особенно же ночью, когда она лежала совсем рядом, по ту сторону коридора, в своей полосатой пижаме (Дэмиэн видел эту пижаму, когда Мелисса выходила из ванной). Сложно было еще и оттого, что рядом находились Майкл и Стефани: ни тот ни другая не должны были уловить даже намека на то, что Дэмиэну не по себе. Ему следовало держаться с приветливой, естественной непринужденностью. Нельзя было показывать, что он как-то выделяет Мелиссу. Разговаривая с ней, он всякий раз тщательно следил за собой, контролируя свой взгляд, чтобы не отводить его слишком быстро, – ему все-таки хотелось сохранить былую снежную близость, – но и не слишком его задерживать, чтобы тот не получился многозначительным – хотя, разумеется, для Дэмиэна он ровно таким и был, и поэтому зрительный контакт давался труднее всего. Дэмиэн очень старался участвовать в общем перешучивании,