— Так это же совсем иное дело! — убеждал его Домагость. — Мы же им серебром платить будем!

— Пусти их только — не серебром, а кровью они с нас плату возьмут!

Об этом было много разговоров, крика и споров чуть ли не до драки. Тяжелые времена свейского владычества ладожане помнили хорошо, и страшно было самим пускать к себе сильную дружину да еще давать серебро на ее содержание! Но отказ от нее грозил еще большими бедами. Взятую добычу нужно было охранять, нужно было и обеспечить себе возможность удерживать завоеванное, а для этого как раз требовалась дружина. Хрёрек был прав: едва на северных морях узнают, что вик Альдейгья поднял голову и в нем снова завелись меха и серебро, как появятся охотники до чужого добра, и уже не на четырех кораблях. Поколение, помнившее времена свейского конунга Ерика, уже наполовину вымерло, но набег Иггвальда состоялся всего три года тому назад, и никто не забыл, как тяжело тогда досталась победа. Мало было в Ладоге семей, которые не носили по весне жертвенные дары на свежие могилы своих мужей и сыновей, павших в той битве возле устья Ладожки, и еще валялись по кустам угли от клетей, сожженных в тот день. Клети Домагость живо отстроил новые, но сына и племянников воеводе никто не вернул.

— Сами мы за себя постоим! — твердил старейшина Честомил. — Ты, Доманя, воевода или ворона старая? Если у самого больше мощи нет, так мы другого кого кликнем! А русь, будто сам не знаешь — где она пройдет, там куры три года не несутся!

— Сами мы повоевали уже! — отвечал Домагость, оскорбленный сравнением со старой вороной. — Тебе напомнить, Честомиле, кого из твоего сродья потом на краду положили? Или у тебя сыновья несчитаны? Или ты их из глины лепишь? Я воевода, я тебе и по головам перечесть могу, скольких мы после Игволода схоронили, сколько из чудского похода не вернулось. И так теперь каждый год будет! Всех, что ли, схороним, чтобы вместо Ладоги пустырь остался? Хорошо же ты за родное место радеешь! Нет уж, лучше мы мехами и серебром заплатим, чем сынами, кровью своей родной, а кровь пусть варяги проливают. Одних перебьют — других наберем, а серебро то же самое!

И в этом он был прав: нанять новую дружину взамен павшей гораздо проще, чем вырастить новых сыновей. А средства для найма должна обеспечить эта же самая дружина.

Шума было много, но когда в конце концов созвали вече, Домагость и его сторонники одержали верх. Средства требовались немалые: по семидесяти гривен в год на каждый корабль с дружиной в пятьдесят человек. Много было недовольных: сбор этих средств был разложен на всех ладожан, а прибыль от походов доставалась не каждому. Но опасность в связи с этим грозила всем без исключения, поэтому пришлось смириться.

— А у кого с кунами небогато, тот передайся ко мне! — кричал Велем, призывно размахивая шапкой. — В это лето снова на Корсунь иду, кто со мной — тот без шелягов не останется!

И немедленно был окружен толпой мужиков и парней. Многие сообразили, что вступать в воеводскую дружину и участвовать в торговых походах гораздо прибыльнее, чем тягать сети из Волхова или пахать тощую каменистую землю.

Но Домагость не хотел отпускать сына.

— А если чудь наша, поборами обиженная, летом соберется да на нас пойдет? — говорил он Велему дома, с глазу на глаз. — У нас ведь пойгов и марьятток[43]чуть не сорок голов полонено! Отцы ведь возьмут да придут за ними, не заблудятся в родных лесах. А мы что? Под лавкой схоронимся? Нет, сыне, нельзя тебе сейчас из Ладоги уходить и дружину уводить. Пока Хрюрик свои корабли не привел, ты уж сам нас оборони.

— Дружину я наберу, считай, уже набрал, — отвечал Велем. — А чем платить людям, если мы меха не продадим? Есть же не станешь куниц да бобров.

— Можно их здесь продать, варяги весной понаедут.

— Можно-то можно, но уж больно жалко здесь за куну отдавать, когда у греков пойдет за две!

— Значит, другого кого с товаром пошлем.

— Кого?

— Да Вестима. Он ведь сватается. Отдадим за него Ярушку, будет он нам зять, родич. Пусть с нашим и со своим товаром едет в Корсунь. Он торговец знатный — дороги ему ведомы, торги знаемы, еще получше тебя, сокол мой, управится.

Велем эту мысль одобрил, и с этого часа Вестмар мог считать свое сватовство принятым, хотя еще не знал об этом. Но как бы хорош и выгоден ни был жених, никто не стал бы приневоливать к замужеству старшую дочь старшего рода, и окончательное решение Домагость оставил за Яромилой. Давно не девочка и мать подрастающего сына, она могла распоряжаться своей судьбой. Но прежде, что понятно, она побывала у белого камня и спросила совета у Матерей Земли — раскинула платок с вышитыми знаками, бросала золотое кольцо, следя, куда оно покатится. А вернувшись домой, объявила о своем решении.

— Я согласна на обручение с Вестмаром, — улыбаясь своим мыслям, сказала она. — И огонь в вышине загорится.

Домагость обрадовался и назначил день. Что за огонь в вышине имеет в виду рожденная им жрица Лады, он даже не пытался спрашивать — у них с богиней свои дела. Милорада тоже не возражала, но наблюдала за дочерью с тайным беспокойством. Яромила вернулась от белого камня какая-то не такая. Само известие о том, что Вестмар Лис сватается к ней, ее не слишком взволновало, но после гадания в ней что-то изменилось. Она держалась спокойно, но мать видела, что ее старшая дочь полна скрытого воодушевления, трепета, а в глазах ее горят надежда и решимость. Умная женщина и старшая жрица Макоши, Милорада понимала, что не возможность брака с таким почтенным женихом, как Вестмар, зажгла огонь в бывшей Деве Альдоге. Но что же тогда? Может, богиня дала ей доброе пророчество о судьбе будущих детей? Так ведь еще перед рождением Огнебожа было обещано, что его потомство будет править племенами. Чего же больше?

Огонь в вышине… Милорада оглянулась в сторону Дивинца, на вершине которого привыкла видеть пламя в важных случаях. В уме бродила смутная мысль, ускользающее воспоминание… Но чего уж хлопотать — Яромила явно знала, что делала, и скоро о том же узнают все.

Начался уже месяц березень, небо прояснилось, от солнечных лучей веяло летним теплом. Кругом текли ручьи, и пройти свободно можно было только на рассвете, пока не растопило снова лед, схваченный ночным морозцем, а иначе кругом была сплошная грязная вода, перемешанная с осевшим за зиму навозом. Лед на Волхове сначала посерел, потом почернел, подмок, подтаял возле берега, а потом поплыл. На Ладожке лед держался дольше, но вот вскрылась и она. Река поднялась, деревья стояли по колено в воде. Ладожане пристально следили за ледоходом — бывало так, что идущие льды запирали устье, и тогда течение оборачивалось вспять и происходило большое наводнение. Те, чьи дома были расположены в наиболее низких местах, круглые сутки стерегли грозного батюшку-Волхова, следя, не придется ли спешно спасать домочадцев и пожитки.

Но вот река благополучно освободилась ото льда, и Вестмар собрался в путь. Перед отъездом должно было состояться обручение. Со свадьбой, как его сразу предупредили, придется ждать не менее чем до Купалы, а значит, до его возвращения и до осени — для зачатия детей столь знатного рода предпочтительна темная половина года, когда в нерожденных входят духи предков, чтобы вернуться в Явь.