Пока выступали певцы, Вечера глаз не сводила с придворных. Больше всего недоверия у неё вызывал самрат и его свита.

Альвгред держался с дедом немного холодно, но не до такой степени, чтобы показаться небрежным. Тонгейр ему не нравился, и Альвгреду было трудно это скрывать. Он не понимал его шуток, и ему претило, что самрату нельзя говорить то, что думаешь. Он был на треть ангенорцем и не привык лебезить перед кем-то. Дед бросал на него свирепые взгляды, но они юношу не пугали. Когда самрат завёл разговор об охоте и Альвгред поддержал его, Вечеру едва не стошнило от описываемых касарийцем подробностей свежевания туши.

— Что это с ней? — спросил Тонгейр, залпом осушив кубок вина. — Она дрожит, как напуганная лань. Быть может, я зря подарил ей клинок?

— Ничего. — Она жестом попросила слугу налить ей вина. — С гор дует холодный ветер — вы не находите?

Тонгейр повёл бровью.

— Побывала бы ты в Касарии, девочка. У Кривого рога зимой люди выходят на улицу только с факелами, потому что мороз превращает в лёд всё, и даже воздух. Зимняя Касария — страна лютого холода. Кости там промерзают насквозь. А этот ваш горный ветер — чушь собачья.

— Поэтому вы даже здесь ходите в шкуре? Промёрзли до костей?

— Нет. — Губы Тонгей раскривила злая улыбка. — Это проклятье Исидеи.

— Кого?

— Исидея — последняя правящая дочь трона Касарии, мать моей жены. Ты слышала о замке Гата? Это фамильное гнездо дочерей трона, где они жили столетиями, пока он не был разрушен во время века Грома, и они не переселились в Звёздный чертог. Это проклятое место, мёртвые развалины, полные призраков, но, когда наступает ночь полной луны, Гата восстаёт из руин и до рассвета стоит невредимая во всём своём величии, пока не умрёт с первыми лучами солнца. Дочери трона хоронили своих сардари на дне Озера нетающего льда, которое раскинулось у подножия Гаты. Привязывали камень к ногам и бросали в воду подальше от берега. Там же нашла свой последний приют и сардари Исидея, когда отец сверг её и назвал себя самратом, сыном трона. Он утопил её в озере, бросил в прорубь ещё живую. Ему бы ещё тогда догадаться о последствиях, но нет. — Самрат пригубил вина. — Когда мне стукнуло тринадцать, я заболел, белая лихорадка, и мне давали несколько дней. Местная знахарка, видя отчаяние отца, посоветовала ему этой же ночью окунуть меня в Озеро нетающего льда. «Иди, — сказала, — омой сына студёными водами, когда Гата снова восстанет из руин, и сын твой не только исцелится, но и не будет более знать хвори». Отец послушался. Только ведьма та не сказала, что место то Исидея прокляла перед смертью и что любой, кто окунётся в воды озера Гаты, больше не узнает не только хвори, но и тепла.

Тонгейр тронул руку Вечеры, и та обожгла её нечеловеческим холодом.

Она отдёрнула руку.

— Холоднее льда, правда? — кивнул самрат. — Вот уже почти сорок лет я не знаю, что такое тепло. Ничто не может согреть меня — ни медвежья шкура, ни огонь, ни тепло девичьей кожи, ибо я ответил за преступление отца, Исидея отомстила за свою кончину.

— А где Эрнан? — вдруг озадаченно спросил Альвгред, чем отвлёк Тонгейра и Вечеру друг от друга. — Его кресло пустует. Кто-нибудь видел, как он ушёл?

А Эрнан Чернильная Рука в это время устраивал долгожданную драку.

В саду ярусом ниже, что примыкал к загону для скота и площадке перед Ласской башней, развернулось совсем иное веселье. Королевские кирасиры пили с конниками, лучники отпускали скабрёзные шутки, пехота играла в карты на пинки, воины инженерных войск и наёмники из Альгарды мимо нот вопили песни, одно содержание которых могло вогнать в краску даже известного матершинника Иларха. Музыканты играли что-то заводное, а целый букет пышных гибких миртовых птичек танцевал перед захмелевшими воинами, которые не сводили горящих глаз с их голых спин и бёдер. Один из кантамбрийцев глотал огонь и выдыхал его длинной струёй над головами. Когда он сделал это в очередной раз, пламя случайно лизнуло затылок одного мечника. Перепуганный солдат упал со скамьи и облился вином, и тут же стал жертвой улюлюканий и смеха. Войкан куда-то подевался, а Марций навёрстывал упущенное и наслаждался обществом полуголой Малиновки, которая удобно уселась ему на колени.

Тогда ещё никто не подозревал, что всего через пару минут веселье перерастёт в драку на мечах.

Когда солдаты заканчивали уже третий бочонок северного вина, неожиданно на плацу появился граф Монтонари и призвал любого, кому есть охота размять кости, сразиться с ним на ксифосах. Конечно, желающих не нашлось. Солдаты были пьяны, но не настолько, чтобы не предвидеть последствий драки с главой благородного дома, а потому они обсмеяли Чернильную Руку и послали его обратно сидеть на бархатных подушках среди королевских особ. Впрочем, когда на один из столов опустился тяжёлый кошелек, солдаты быстро передумали и уже были не прочь немного помахать тренировочными мечами. А ещё через пару минут на площадке уже сверкало оружие и стоял мужицкий гогот, подгоняющий добровольцев биться с зазнавшимся графом. Кантамбрийцы кучковались у стены и наблюдали, как их хозяин обезоруживает королевских воинов, отмечая каждую победу графа звоном кружек с пивом, а потом наливали пинту проигравшим, чтобы скрасить горечь их поражения. Им ли было не знать, что Эрнан был труднейшим из противников, который не брезговал и подлыми приёмами.

Войкану не было никакого дела до навязанной драки. Всё его внимание было приковано к девушке, чьего появления молодой лучник ждал с того момента, как они расстались этим утром. Он желал её, любил её, ужасно ревновал и втайне даже от Марция, который понятия не имел, какая буря бушевала под привычной личиной невозмутимости, обдумывал план её похищения из Миртового дома. Умом Войкан понимал, что влюбиться в Ласточку было верхом безрассудства, но каждый раз при виде её остренького личика сердце его начинало биться быстрее, а в голове, распугав все заботы и сомнения, оставалась только одна мысль: «Скорее бы обнять свою милую и уткнуться лицом ей в живот».

Среди всех пленниц Миртового дома Ласточка была самой юной, ей едва исполнилось восемнадцать. Небольшого роста, с роскошными бёдрами и узеньким личиком, она едва ли отличалась изысканной красотой, как Скворец или Иволга, но мужчин, что выбирали её, подкупали её нечеловеческая гибкость и талант в моменты страсти издавать такой сладкий стон, что он поднял бы и покойника из могилы.

— Так как твоё имя? — шептал Ласточке Войкан между поцелуями, когда они оба прятались под раскидистым кустом бугенвиллеи в стороне от праздничных столов.

— Не скажу, — улыбалась она и отвечала лучнику такими же игривыми поцелуями.

— Но так нечестно. Ты же моё знаешь, а я знаю только твоё прозвище. Мне этого мало.

Девушка засмеялась и наморщила чудный вздёрнутый носик.

— Цена все та же — сто золотых крефов.

Войкан сощурился.

— Но я отдал тебе уже восемьдесят. Имею право узнать хотя бы первые буквы. Оно какое? Ангенорское или как у баладжеров? Ласковая змейка? — прошептал он ей на ушко. — Или Чёрная роза? Может быть, Дикая пума?