— Прочь от окна! — закричал часовой от двери.

— Прочь от окна! — грубо закричали в парке гренадеры и, подбежав к окну, направили ружья в грудь Петра.

Их много за окном, весь дворец оцеплен ими, они ненавидят бывшего царя.

Опустив голову, Петр отошел в глубь комнаты.

— Задерни занавеску! — крикнул часовой.

Петр подошел, задернул.

— Ты не моги к окнам подходить, черт тонконогий. Не приказано. А нет — штыка отведаешь.

Каждым шагом, каждым движением вчерашнего повелителя всея России теперь грубо повелевал простой солдат.

На другой день, с утра, был при Петре, кроме часового, дежурный офицер. Петр попросился погулять в парк, офицер отказал.

Приехал Алексей Орлов. Большой, статный, он вошел к Петру с громыхающим бодрым хохотком.

— Ну, здравствуйте, Петр Федорыч! Как изволили почивать?

— Плохо. Господин офицер грубит, часовой из рук вон груб.

Гремя шпорами, Орлов подошел к солдату и дал ему по уху легкую затрещину. Петр закричал:

— Не этот!.. Другой… Тот сменился.

— Ничего, в задаток, — сказал Орлов.

Щека солдата покраснела, подбородок дрожал.

— Мне хочется в парк погулять, а вот офицер не велит.

— Это почему? — сказал Орлов. — Пойдемте, Петр Федорыч, пойдемте. — Орлов распахнул дверь на террасу, в солнечный простор, пропустил Петра вперед, а дежурившим на террасе гренадерам незаметно подмигнул. Те враз загородили штыками выход. — Ну, значит, нельзя, — сказал Орлов. — Вертайте, батюшка Петр Федорыч, в комнату. Нельзя, Никита Иваныч Панин запретил…

— Ой, Панин ли?! — слабым голосом, тяжело переводя вздох, воскликнул Петр. — Не Панин, а сдается мне — Екатерина…

— Ну, вот уж нет, — отвечал Орлов. — Матушка государыня печется о вас, как о… как… Да вот… — он крикнул в дверь, и два солдата втащили в комнату большой сундук. — Это вам, Петр Федорыч, государыня изволили прислать в подарок. — Орлов открыл сундук и начал выгружать на стол снедь, питие, сладости, жареный в сахаре миндаль, глазированные померанцы, абрикосы, персики, целые горы пряников, закусок, батареи английского портера, бургундского, картузы с ароматным табаком. — Ну, чем бог послал… Подкрепимся… Потом в картишки.

— У меня ни гроша, поручик, — с плачевной гримасой сказал Петр.

— Господи, твоя воля! — воскликнул Орлов и бросил на стол кожаный мешочек с червонцами. — Да вам от казны будет отпущено в меру вашего аппетита, сколько душе угодно!

— Мне много и не надо. Куда мне? Вот бы лекаря моего, Лидерса, я совсем болен… Очень болит голова.

— Вижу, — сказал Орлов, смачно пожирая увесистые ломти вестфальской ветчины и запивая пивом. — Шея у вас тонкая, весь вы болезненный, волосенки реденькие. Глаза красные…

— Это от неприятностей…

— Ну, какая там неприятность. Все под богом ходим. Все, батюшка Петр Федорыч, все!.. А шейка у вас действительно тонковата, Петр Федорыч, зело тонковата.

— Да что тебе далась моя шея! — прикрикнул Петр. — Повесить, что ли, собираешься меня?! — Петр стал бегать по комнате, гримасничать, фыркать.

— Боже сохрани! Да что вы… — замахал на него руками Орлов. — Я ж по-дружески.

— Молчать, молчать! — выборматывал Петр, подбежал к камину, облокотился о мраморный выступ, обхватил ладонями голову, плечи его стали подпрыгивать. Он стоял спиной к удивленному Орлову, сквозь всхлипы кричал надтреснуто:

— Дайте мне Елизавету Романовну! За что вы, варвары, мучаете меня?! Дайте Романовну!..

У Орлова остановился в горле кусок, он пучеглазо глядел в спину вчерашнего императора, на его запрокинутую, стиснутую ладонями, полуоблыселую голову. Красные губы Орлова кривились в недоброй улыбке.

— Ну, скрипку, ну, собачку, камердинера… Ну, Нарциса дайте мне…

Негодяи!.. Узурпаторы!.. — выстанывал узник.

Подошли офицеры: Бредихин, князь Федор Барятинский (тот, что когда-то не исполнил приказа Петра арестовать Екатерину), Пассек и другие. Петра успокоили, сели за стол, стали пить, несли грязную похабщину, хохотали.

Даже солдат, ухмыляясь, крепко закусил губы, чтобы не прыснуть. Только Петр был мрачен, скучал и вздыхал.

Узнав о просьбе узника, Екатерина тотчас отправила в Ораниенбаум генералу В. И. Суворову приказание: «По получении сего извольте прислать в Ропшу лекаря Лидерса, да арапа Нарциса, да камердинера Тимлера, да велите им брать с собою скрипку бывшего государя, да его мопсинку, собаку…»

На другой день комната узника оживилась. Под смычком Петра плаксиво зазвучала горестная скрипка, камердинер и Нарцис смирно стояли у камина и, поймав взор господина своего, со всех ног бросались к нему, чтобы исполнить то или иное желание его.

Разжиревший мопс то ластился, кряхтя, к Петру, то подолгу смотрел в тоскующие глаза его. Пес недоумевал, почему хозяин перестал прыгать чрез ножку, хохотать и бегать с ним, с мопсом, по аллеям парка? И куда запропастилась добрая, толстая тетя, пичкавшая его, мопса, сладостями? И почему хозяин уехал сюда, почему нет с ними прежних человеков, а все новые… Странные, очень странные дела творятся… Мопс вскакивает на широкую под балдахином кровать, ложится в ногах Петра, вздыхает, в его собачьих преданных глазах влажная печаль.

4

Сегодня дежурили при Петре уже два новых офицера, такие же грубые, как и вчерашний.

Петр послал Екатерине письмо на французском языке:

Но в расчеты Екатерины вовсе не входило отпускать Петра куда бы то ни было за пределы России. Она сама да и все приближенные вместе с Паниным судили и рядили, как быть с Петром. Петр являлся вечной угрозой участникам переворота и спокойствию самой империи. Уже дважды в присутствии Екатерины обсуждался этот вопрос, но Екатерина, выслушивая доводы, молчала, предоставляя приближенным читать ее мысли. Конечно, самое лучшее, если б Петр догадался умереть. Но жизнь каждого из смертных, в том числе и несчастного Петра, «в руце божией».

В конце концов приближенные убедились, что Петр так или иначе должен быть устранен с государственного горизонта. Стали думать, как бы тайно от царицы измыслить к тому план и осуществить его без ее явного согласия.