Кое-кто не против, чтобы пощекотать и без того обостренное чувство социальной справедливости революционным вопросом: желательно знать, какую норму продовольствия получал он во время блокады? Обывательский подход, не выдерживающий критики: у Жданова была сердечная недостаточность, и она способствовала развитию нездоровой полноты. Не надо навешивать того, чего не было.

Я знал, что одной из величайших трагедий блокадников было полное уничтожение громадных Бадаевских складов. В первый же налет вражеских бомбардировщиков на город от складов, где хранились запасы продовольствия, остались руины да пепел. Владимир Лаврентьевич Павлюкевич, управляющий делами ЦК Компартии Белоруссии, рассказывал мне, как четырнадцатилетним учащимся ленинградского ремесленного училища он вместе с друзьями-односельчанами до первого снега собирал в жестяной котелок сладкую землю — пропитанную патокой грязь. Образы обессилевших, голодных ленинградцев, которые, словно привидения, блуждали среди пепелищ Бадаевских складов, помнились по блокадным дневникам многих авторов. Честное слово, никогда не приходила в голову простая мысль: а почему продукты держали в одном месте?

Как же мало знаем мы о героической и трагической блокаде! Ну, кому известно, что уже в начале июля сорок первого года в Ленинграде побывала группа лондонских пожарных. Цель их приезда — поделиться опытом по спасению городов во время бомбежек. Как известно, к тому времени Лондону досталось больше всех от налетов немецкой авиации. Делегация рассказала: продукты питания у них развезены по маленьким лавчонкам, где торговые работники отпускают их по карточкам. Сосредотачивать весь запас опасно даже в двух-трех местах, ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным. А тем более в одном месте. Специалисты доложили мнение лондонских гостей, но оно не было принято во внимание: еще разворуют…

Двойственное чувство охватило меня. Новая информация воспринималась с трудом, все прежнее воспитание восставало против нее.

Но ведь никто не будет брать под сомнение роль Жданова в организации Дороги жизни! — воскликнул я. Здесь оппонент согласился: правильно, но было бы ошибкой считать его единственным руководителем обороны города, единственным автором прокладки ледяной трассы через Ладожское озеро. Да, он находился на самом верху иерархической лестницы — первый секретарь обкома и горкома, секретарь ЦК ВКП(б), член Военного совета фронта. Однако имена выдающихся полководцев Жукова, Говорова, Мерецкова тоже о чем-то говорят, не правда ли?

Они, между прочим, прибывали в Ленинград в самые критические для его обороны периоды. А имена Кузнецова, Штыкова, Капустина, Басова, Лазутина? Вся черновая организаторская работа лежала на них. Это и формирования народного ополчения, и эвакуация предприятий и населения, и обеспечение жизнедеятельности большого города в условиях блокады. Кстати, Сталин очень рассчитывал на Кузнецова, второго секретаря Ленинградского обкома и горкома. Слышали? Он даже специального посланца направлял к Кузнецову, просил держаться.

Я напрягся, надеясь выйти на след услышанной в годы юности легенды. Безуспешно: попутчик располагал лишь устными источниками, документальных подтверждений этой версии у него не было.

Далеко за полночь утихомирился наконец мой сосед. Уснул. Я долго не мог последовать его примеру. Сон не шел. Беспокоила и командировка — задание было не из легких. Да и этот разговор вывел из равновесия — видно, он из разряда тех, в которых необязательно выяснять, за кем победа. Бывают ситуации, когда это лишь вредит. Притом обеим сторонам. И это тоже непривычно, поскольку традиций проведения демократических дискуссий у нас, к сожалению, нет, все попытки в этом направлении закончились в конце двадцатых годов.

Мое поколение — и только ли оно? — выросло в твердом понимании того, что в любом споре, в любом, даже самом безобидном, обмене мнениями непременно должны быть и победитель, которому честь и хвала, цветы и шампанское, и побежденный, кому, соответственно, позор и унижение и тоже слава, но уже иная. О, эта неуемная тяга к праву изложения истины в последней инстанции! Счастливый его обладатель мог не обращать внимания на другие мнения, он их и в грош не ставил, а тех, кто осмеливался их обнародовать, ждала незавидная участь. Победитель обычно вытирал о них ноги.

Заронил в душу мой попутчик-всезнайка семена сомнения, разбередил, взбудоражил мысли и чувства и дрыхнет себе, видно, довольный своей купейной историей. А как же, двоих на лопатки положил! А ты вот ворочайся с боку на бок, и сон, как назло, не идет, а лезут какие-то мысли — тревожные, тяжкие. От былого покоя и уверенности в себе и следа не осталось. Ну и попутчик попался!

Забыться в коротком сне удалось лишь под утро. Первым зашевелился, закряхтел дедок, бормоча что-то себе под нос. Попытался слезть с верхней полки, неосторожно зацепился за чемодан, он полетел вниз, и все проснулись от грохота. Дедушка суетливо высунулся в коридор, заметив, что очереди в туалет нет, схватил полотенце, зубную щетку с пастой, бритвенный прибор и шмыгнул из купе. На какое-то время мы остались вдвоем со вторым попутчиком.

— Кажется, вы белорус? — как бы между прочим спросил он.

Я утвердительно кивнул.

Сосед улыбнулся. Он, мол, так и полагал. По произношению догадался. А не хочет ли представитель братского белорусского народа узнать об одном забавном случае, который произошел с Янкой Купалой? Я ответил, что не против. И он рассказал, что впервые на русском языке Янку Купалу напечатали в одном из дореволюционных календарей для всех. Петербургские издатели хотели сделать доброе дело, они представили стихи молодого белорусского поэта, а рядом поместили портрет другого белорусского поэта. Вот жаль, фамилию забыл. Как же его, ну, мужичий адвокат, повстанец 1863 года.

— Франтишек Богушевич? — подсказал я.

— Он самый, — обрадовался сосед.

Узнав о моей профессии, пожелал успеха, а на перроне, похлопав по плечу, шутливо пожелал не оказаться в положении моего знаменитого земляка, которого перепутали в Северной столице. Ну, это он зря, на вокзале меня встречали. Вокзальная суета развела нас в разные стороны и уже больше не сводила.

Начались неспокойные командировочные будни, заполненные встречами, знакомствами с новыми людьми. Возвращался в гостиницу поздно, уставший от пестрого калейдоскопа разных сведений, суждений, точек зрения. Но давнишней привычке не изменял, стремился ежедневно делать хотя бы краткие записи в блокноте.

В Москве иногда приходилось слышать критические высказывания о Ленинграде. Мне они представлялись обывательскими сплетнями, все мое сознание протестовало против того негатива, который обрушивался в адрес великого города. В сердце я носил образ своего Ленинграда, каким он запомнился мне в июле 1967 года. Видно, мое приподнятое настроение, возвышенные чувства воздействовали на восприятие окрестных улиц и прямых, как стрела, проспектов, огромных и величавых площадей. Женитьба на любимой девушке, которая ждала в Минске, — предстоявшая свадьба придавала всему увиденному романтический вид.

Вот он, город трех революций, город, где впервые победила Советская власть! Я любовался его неповторимыми архитектурными ансамблями и памятниками отечественной истории, особенной застройкой проспектов и улиц. Ничего похожего в наших белорусских, даже в старых, городах мне видеть не приходилось. Я написал тогда несколько эссе о достопримечательностях города. Я и сегодня подписался бы под каждым из них, мне вовсе не стыдно признаваться в их авторстве; единственное, в чем, пожалуй, я сегодня бы усомнился — нет, не в правдивости изложенных фактов, в этом смысле там все в порядке, — в выборе тональности тех публикаций.