Да и когда Нейт Маклин ей лгал? Такого не было. Верно, всей правды он не говорил, но и не солгал ни разу. Как могла она сразу не разглядеть в нем абсолютную честность, несгибаемую внутреннюю силу? Должно быть, его очевидная ненависть к семье Мерритта исказила ее восприятие и заставила опасаться его. Ведь даже когда он, рискуя собой, спас жизнь Нику — она, запутавшись в собственных противоречивых чувствах, сочла за лучшее ему не доверять.

— Что же нам теперь делать?

— Прежде всего — убраться отсюда подальше, — ответил Нейт. — Затем выяснить, кто «заказал» тебя и твою мать. Сейчас над этим работает Грей, но и я могу кое-кого поспрашивать.

— Еще надо найти мою мать.

— Да, и это тоже.

— Но как?

— Будем звонить ей время от времени. И ждать, не объявится ли твой таинственный защитник.

— Но если мы оторвались от врагов, значит, должны были оторваться и от него тоже.

— Это не исключено. Но твой защитник, кто бы он ни был, знает о тебе больше, чем враг. Подумай, Саманта. Представь себя на месте своей матери. Куда, по ее мнению, ты могла бы сейчас поехать?

Первое и единственное место, немедленно пришедшее ей на ум, — лесная хижина. Но она недавно была там — и не обнаружила никаких следов.

И все же…

Только тут Сэм вспомнила, что обещала матери никому не рассказывать об их тайном убежище.

Можно ли доверить этот секрет Маклину? Глупый вопрос. Если она все еще ему не доверяет — какого черта делает в его машине?

— У нас есть домик в лесу, — заговорила она. — О нем никто не знает Пока я была в Бостоне, мама пряталась там, но затем почему-то вернулась в город.

— Об этом домике точно никто не знает? Даже твоя подруга Терри?

— Никто, — ответила Саманта. — Когда-то давным-давно отец взял с меня слово, что я никогда никому о нем не буду рассказывать. Он говорил: пусть это будет наше тайное убежище. В детстве я думала, что это просто игра…

— А теперь думаешь иначе?

— Конечно. Теперь я знаю: это и есть убежище, где можно спрятаться по необходимости.

— Дэвид Кэрролл все предусмотрел… — пробормотал Нейт.

— Похоже на то, — тихо ответила Саманта.

— Хотелось бы знать, чем он занимался до женитьбы на твоей матери, — осторожно заметил Нейт.

Саманта удивленно взглянула на него.

— Воевал во Вьетнаме. Уж это-то я точно знаю!

— Откуда? Он ведь об этом не рассказывал.

— Специально — нет. Но порой, например, когда мы всей семьей смотрели фильмы о войне, он говорил что-нибудь вроде: «Ну, это ерунда, такого не бывало…»

— Ладно. Где это ваше убежище?

— В шестидесяти милях к северу от города, за рекой. Туда можно подъехать с двух сторон… — В последнее время она не раз спрашивала себя, специально ли отец выбрал для своего убежища такое расположение.

Нейт молча повернулся к ней, ожидая продолжения.

— Сверни на следующем повороте, — сказала Саманта.

Она сделала свой выбор — и теперь могла лишь молиться о том, чтобы этот выбор не оказался ошибкой.

Николас Меррит уже бывал в Горячих Ключах — пять лет назад приезжал сюда покататься на лыжах. И, помнится, в тот раз город ему понравился.

В отличие от калифорнийских лыжных курортов, в Горячих Ключах не чувствовалось претенциозности. Несмотря на растущую популярность и наплыв туристов, здесь сохранилась уютная атмосфера маленького провинциального городка, где все друг друга знают.

За окном промелькнул ресторан, в котором Ник ужинал когда-то, гостиница, где он снимал номер. Впереди показалось приземистое одноэтажное здание галереи «Чудеса Запада». Должно быть, и сюда он заходил в тот раз — или, по крайней мере, проезжал мимо. Однако галерея почему-то начисто стерлась из его памяти.

Припарковав машину, Ник вошел внутрь и обвел зал быстрым взглядом. Внимание его сразу привлекла девушка за конторкой — хрупкая, в розовой блузке и облегающих джинсах, с золотистыми волосами, огромными голубыми глазами и… забинтованной рукой. Ник почувствовал, как екнуло что-то внутри при мысли о том, где эта красавица могла повредить руку. Что, если перед ним еще одна жертва его семьи?

— Добрый вечер, — произнес он спокойно, стараясь не выдать своего волнения.

Девушка подняла взгляд, и глаза ее удивленно расширились.

— Здравствуйте, — осторожно ответила она.

— Интересный у вас магазинчик, — с напускным безразличием заметил Ник.

— Он не мой. Я — только продавец. — Она взглянула ему прямо в глаза. — Чем я могу вам помочь?

У Ника перехватило дыхание. Дожив до тридцати четырех лет, он и не подозревал, что бывают на свете такие глаза — цвета бездонного неба в летний полдень.

— Вы, должно быть, Терри?

Она кивнула, не сводя с него настороженных глаз.

— А я Ник.

— Брат Саманты?!

— Да, так мне говорили, — усмехнулся он.

Терри вдруг залилась краской.

— Ее здесь нет.

— Тогда не могли бы вы мне сказать, где ее найти?

— Нет! — Хорошенькое личико ее порозовело еще сильнее. — То есть… я не знаю.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Вчера.

— С ней все было в порядке?

— Нет.. Кто-то стрелял в нас, когда мы катались верхом. Ее ранили.

Что-то сжало Нику горло, и впервые в жизни он не смог сразу подобрать нужные слова.

— Она тяжело ранена? — спросил он наконец, сам не узнавая своего голоса.

— Пуля попала в ногу. Да не переживайте так! — добавила Терри, очевидно, догадавшись о его состоянии. — Ничего страшного. Жить будет.

Ник взглянул на ее забинтованную руку, но ничего не сказал.

— Она в больнице?

— Нет, рану обработал частный врач.

— Так где же она? — нетерпеливо спросил Ник. Сердце его билось уже где-то в горле.

— Поверьте мне, Саманта сейчас в безопасном месте. У нее все хорошо. Честное слово. — Наклонившись вперед, Терри вдруг одарила его ослепительной улыбкой. — И у Юпитера, слава богу, тоже. Юпитер — это мой жеребец, на котором каталась Саманта. Ему пулей задело ляжку.

Ник вздрогнул. Почему-то упоминание о раненой лошади стало для него последней каплей. Разумеется, он и прежде понимал, на что способна его семья; но до сих пор жертвы клана Мерритта оставались для него туманными, абстрактными фигурами, не затрагивающими совесть и не мешающими спать по ночам. Только сейчас, глядя в ясные глаза Терри, он по-настоящему понял, что это значит — когда страдают невинные. Женщины. Дети. Животные — бессловесные твари, не способные даже понять, кто и за что причиняет им боль.