Многие годы, еще до того, как до крови стесала себе ногти, Улыбка лелеяла мечту – вынашивала ее, словно побитая раковина жемчужину: когда-то в будущем она станет матерью и у нее будут двойняшки. Две девочки, которые визжат и таскают друг друга за волосы, как и положено девочкам. Играют на пляже под ее внимательным взором.

А потом, в темный, голодный сезон, когда небо серое, а море бурное, к ней придут старейшины. «Рыба ушла, – скажут они. – Нужно умилостивить духов. Выбери одну, мать, и преподнеси ее в дар от нашего народа страждущим водам». И тогда она подзовет дочерей и пойдет к себе в дом.

Они простолюдины, все семейство. Мужа, он же отец двойняшек, нет – наверное, умер. Решать предстоит ей. Одно дитя благословить, другое проклясть. Хотя, конечно, спорно, что считать благословением, а что – проклятием.

Ночью подуют суровые ветра, дождь затушит огни. И Улыбка с ножами отправится убивать старейшин – таких голодных, таких нуждающихся, когда сил ловить рыбу уже нет и остается только полагаться на страшилки о гневных и мстительных духах. О, она покажет им, что такое гневный и мстительный дух, а потом скормит их страждущему морю, чтобы умилостивить тех, кто обитает на глубине.

Такие мечты были медом на языке, дарили сладостное удовлетворение. У каждого в сердце наверняка есть подобные. Мечты о справедливости, о воздаянии, о расплате. И конечно же, горькое понимание, что мечты эти неосуществимы, что само мироздание готово встать у них на пути, сокрушить и раздавить. Однако даже это понимание не могло отнять приятного ощущения надежды.

Колодцы для монет, верстовые столбы для венков, курганы для хороводов – мир был полон волшебных мест, исполняющих желания. Империи проводили жеребьевки и игры, ища героев среди простого люда. И каждый бежал туда, исполненный мечтаний. Но постой. Оглянись. Боги, посмотри же вокруг! Если мы так стремимся убежать, что́ это говорит о нашем мире? О нашей деревне, городе, жизни?

Мы так отчаянно о чем-то мечтаем. О чем это говорит?

Те двое детей позабыли про игрушки. Улыбку это не удивляло. Она помнила, как сидела со своими последними куклами, а напротив нее – никого. Куда подевалась сестра? Ее забрали. С кем же мне теперь играть?

«Деточка, ее забрали уже давно. Ты не можешь помнить того, чего никогда не имела. А теперь иди поиграй со Скеллой».

«Скелла благородная, она просто помыкает мной».

«Так и положено, деточка. Тебе пора к этому привыкать».

И Улыбка мечтала, что убьет Скеллу последней.

Братья Спрута были на стене, когда та рухнула. Он помнил, каким это стало шоком. Город готовился пасть, и братья погибли, защищая его. Ли-Хэнские солдаты с демоническим ревом ринулись в пролом, перебираясь через обломки.

Вот вам урок: непробиваемых стен нет. И смерть стойкого духом ничем не отличается от смерти труса. Хотелось бы верить, что это не так и что дети могут играть, не волнуясь о будущем. Играть, как играл Спрут с братьями: кидаться друг на друга с деревянными мечами (какая ирония!), насмерть стоять за мусорную кучу у пристани и героически погибать, отдавая жизнь за тучи мух, кричащих чаек и горы ракушек. Представляя, что там прячется беспомощная дева – или хранится сокровище.

Дева, украденная корона, драгоценное око богини. Да уж, они умели красиво рассказывать о своих подвигах. Долгими зимами, когда тяжелое, серое небо, казалось, было готово навсегда придавить собой город, они жили и умирали в своих героических повестях.

Пинок под зад вырвал Спрута из воспоминаний о детстве. Впрочем, тех игр он не забыл. Они жили в нем и будут продолжать жить до конца – до конца этого треклятого дня. И вовсе не из-за ностальгии. Ностальгия – это болезнь, которая высасывает все краски из твоего сегодняшнего мира. Ею страдают озлобленные, опасные люди, мечтающие вернуть то, чего никогда не имели. И я даже не о невинности. Невинными мы никогда не были. Каждый день они воображали себя старше, чем на самом деле. Семья, кровные узы, родные лица и то спокойствие и заботу, которую они дарили, тоже ни при чем. Нет, он помнил те игры по другой причине – только теперь он понял, по какой.

Дева, украденная корона, драгоценное око бога. Если умирать, то за дело, вот и все. Спрут, ты последний из братьев, кому это под силу. Остальные не дожили до конца героической повести. Так что тебе нести их на закорках, этих мальчишек с раскрасневшимися лицами. Тебе нести их, чтобы дать им нечто большее, чем бессмысленную смерть в ничего не значащей войне. Дать им то, о чем они всегда мечтали.

Мы хотим умереть за дело. Не такая уж и большая просьба, правда?

Видели бы вы, как мы стоим насмерть. Это что-то.

Корабб думал о Леомане Кистене. Не потому, что хотел, просто этот лживый, злобный и жестокий ублюдок был как надоедливый друг, которого уже не хочешь видеть, но который постоянно приходит светить своей тупо улыбающейся рожей. И опять он рядом, тоже весь покрыт пылью – непонятно почему, да и все равно.

Вот что бывает, когда слишком веришь людям, особенно тем, чей лоб разгорячен, а поблизости нет ни глотка воды. Леоман спалил дотла целый город. Хотел погубить пятьдесят миллионов жителей, или сколько их было в И’Гхатане, когда в город вошло малазанское войско, храм объяло пламенем, а по полу, будто кожаный мяч с лицом, покатилась голова жреца.

Корабб хотел быть хорошим. С самого детства ни о чем другом не мечтал. Мир был злым, а он хотел сделать его добрым. Разве это глупо? Как там сказал учитель, когда выплакал все слезы и выдрал остатки волос?.. Как его звали, кстати? Гунявый?.. В общем, он посмотрел на юного Корабба и сказал: «Добрым? Да ты даже не знаешь, что значит это слово. Ты самый никчемный ученик, которого мне не посчастливилось развлекать».

Ничего страшного. Насколько Корабб помнил, развлекать у Гунявого тоже выходило не очень. Более того, это был самый занудный человек во всей деревне, поэтому его единогласно и выбрали поучать детвору, чтобы та не путалась под ногами. Пускай, решили взрослые, лысый старик заболтает детей, пока те не превратятся в неподвижные куски глины, а их глаза не вывалятся, как алебастровые шарики.

Однако кулаки с остатками волос – это было зрелище. Птицы могли бы свить из них гнезда. Может, Гунявый и правда развлекал их, когда багровел и подпрыгивал на своем табурете?..

Впрочем, Леоман был не лучше. Кораббу вообще везло на плохих учителей.

Он вспомнил день, когда довел маму до слез. Братья Гафан дразнили Корабба за что-то, поэтому он загнал их в угол, поколотил немного, а потом утащил веревку у какого-то нищего в рубище, связал братьев – всех четверых – по рукам и ногам и приволок домой. «На́ тебе, ма, готовь!» – крикнул он с порога. Лица Гафанов и впрямь походили на перезрелые тыквы.

Забирать своих детей пришел Грунтер Гафан. Ему даже хватило наглости угрожать маме Корабба. Отец все еще где-то воевал, поэтому давать отпор жирному борову пришлось сыну. Мама готовила в чане похлебку, и, когда там побывала голова Грунтера, на его детей места уже не осталось. Говорили потом, что от мужика разило луковой похлебкой еще несколько недель.