Меня всю трясет. Такое ощущение, что я забываю, как нужно дышать, распахиваю дверь, не беспокоясь, увидит ли кто-то меня, и выбегаю наружу.

Как сказать ей, что я ошибалась? Ошибалась всю жизнь? Что, «держа эмоции под крышкой» и загоняя их поглубже внутрь, я превратила себя в несчастную – если не сказать невменяемо сумасшедшую – женщину? Которая разговаривает с овцами?

Мне нужно сказать своей сестре, что я всегда буду рядом ради нее. Что мне хочется заботиться о ней. Что я не могу потерять ее и что не хочу, чтобы она с этих пор испытывала хотя бы малейшую боль без моей помощи – если она до сих пор хочет получать ее.

Мне нужно извиниться перед сестрой и сказать, как мне жаль.

Волосы мои развеваются на ветру, я бегу с бешеной скоростью, сердце пульсирует, словно стробоскоп. «Нужно обязательно проследить за этим», – думаю я. Нога у меня тоже пульсирует, но это теперь не важно. Сумерки уже сгустились почти до темноты, и что-то пролетает мимо меня с таким звуком, как будто хлопает крыльями. «Летучая мышь? Сова? Гребаная природа», – ругаюсь я, но продолжаю бежать.

На горизонте я различаю какие-то фигуры, и сердце у меня подпрыгивает от надежды, что среди них может находиться Мелисса.

Отведу ее в сторонку и извинюсь. Я снова и снова повторяю свой план. Но приближаясь, я по силуэтам понимаю, что среди них нет Мелиссы. Это Инге и Марго, которые огибают холм, чтобы полюбоваться живописными видами, а чуть позади них идет блондинка с фигурой Триши.

Мелиссы среди них нет.

«Надеюсь, с ней все в порядке», – думаю я, терзая себя воспоминаниями обо всех случаях, когда расстраивала ее. О том, как она цеплялась за мои руки, пока они не покрылись потом и слезами, потому что не хотела, чтобы я уезжала из дома; тогда мне даже пришлось буквально отрывать ее от себя. О семейных рождественских праздниках после смерти мамы, с которых я сбегала, предпочитая провести этот день с друзьями или – однажды – в одиночестве. Что угодно, лишь бы не присутствовать дома и не осознавать, что произошло. В детстве никогда не задумываешься о том, что родители могут умереть. Но после смерти мамы мне пришлось быстро повзрослеть. Я поняла, что эмоции опасны. Единственными чувствами, которые я испытывала, были страх и печаль – сродни тошноте. Поэтому лучше вообще ничего не ощущать. Внутри я как будто отвердела – окаменела – вот и все. Я не могла рисковать и позволить себе снова смягчиться или снять свою защиту, потому что иначе распалась бы на куски.

Сейчас же я со стыдом признаю, что ни разу не задумалась о Мелиссе.

Иногда она звонила на телефон в вестибюле учебного зала университета и говорила, что хотела бы поболтать. А я поступала так, как поступила бы любая заботливая сестра: переводила ее на громкий вызов и устраивалась, скрестив ноги, на диване, работала над курсовой и время от времени произносила «Ага» или «Правда?», чтобы показать, что слушаю. Или иногда оставляла ее разговаривать со случайными проходящими мимо людьми. Или просто говорила, что мне пора идти. Объясняла, что я тороплюсь. Что, впрочем, почти всегда было правдой.

В последние годы я находила оправдания, чтобы не приезжать к ней на «Животную ферму» в Мидлендсе. Я часто говорила об этой ферме, как о каком-то удаленном острове, для посещения которого нужно за несколько месяцев сделать кучу прививок, что мне было неудобно.

«Я ужасный человек», – говорю я себе.

Начинается дождь. Опять. Что же это за страна такая?

Я осознаю, что Мелисса очень мало времени проводила с моими детьми. Удивительно, что они так легко с ней общаются и что она им нравится при столь редких визитах. И в этом опять же виновата я – я никогда ее не приглашала. И никогда не приезжала к ней в гости с ними. Потому что и сама не появлялась у нее. Даже на дни рождения я дарила ей – скорее, из чувства вины – дорогие подарки, которые могли бы оказаться для нее полезными, на мой взгляд. И ничего из того, что она хотела бы сама. А откуда мне было знать, чего она хочет? Я же никогда не спрашивала.

Я оглядываюсь на свою жизнь и понимаю, что в отношениях с сестрой мне лучше всего удавалось проявлять скупость. Или осуждать ее. Или просто отсутствовать.

Мы с сестрой стали будто чужими людьми.

«Нет, не этого я хочу», – думаю я, ковыляя и вытирая глаза от смеси слез и капель дождя. Я хочу проводить больше времени вместе с ней. Я хочу узнать ее поближе по-настоящему – как взрослого человека, – как она написала в своем письме. Мне хочется, чтобы у нас появились какие-то свои общие привычки, как об этом пишут в книгах. Мне хочется восклицать порой: «Ах, это так типично для моей сестры!» или «Моя сестра вечно… [и тут упомянуть какой-нибудь вид деятельности или какую-нибудь манеру держаться]», а потом вместе хихикать. Я хочу, чтобы нас связывали общие традиции и переживания, обеспечивающие эмоциональную безопасность, которые уже есть у Шарлотты и Томаса. Потому что если наши отношения прервутся в таком виде, в каком они существуют сейчас, то… мне будет по-настоящему очень печально.

Откуда-то продолжают падать капли, хотя никаких туч над ставшим чернильным небе не видно.

– Чертова Скандинавия, чертова дерьмовая погода, – бранюсь я.

Когда я бегу к причалу, поднимается еще и ветер, приклеивающий мне волосы к щекам. Я предполагаю, что она до сих пор там. По крайней мере, надеюсь. «Иначе… – я морщусь от усилившейся боли в ноге. – Иначе мне придется обойти все остальные постройки на острове». К счастью, чутье меня не подвело.

Я резко останавливаюсь в том месте, где камыши сменяются прибрежным песком. В серебристом лунном свете видна фигура, пытающаяся подтянуть лодку к убывшей с отливом воде.

Несколько мгновений я наблюдаю за ней. Мои ноги медленно погружаются в мокрую почву, между пальцами ног образуются миниатюрные лужицы. Я ничего не говорю, но Мелисса, похоже, чует мое присутствие, останавливается и оглядывается.