Он ждал, чтобы тьма, повисшая за переплетом голого, закопченного окна спальни Хетти хоть немного рассеялась. Наконец появились какие-то жалкие проблески, очень мало напоминающие нормальный дневной свет. Мэллори успел протрезветь, и теперь его мучила жажда; содержимое черепной коробки словно превратилось в бездымный порох. Не так уж плохо, если только не делать резких движений, просто глухие, тревожные всплески боли.

Он зажег свечу, нашел рубашку. Хетти со стоном проснулась и удивленно уставилась на него; волосы у нее слиплись от пота, глаза выпучились и странно поблескивали: “эллиндж”, назвали бы такой взгляд в Сассексе – чумовой.

– Ты что, уходишь? – сонно спросила она.

– Да.

– Почему? Ведь еще темно.

– Люблю начинать день пораньше. – Он помедлил. – Старая походная привычка.

– Тоже мне, отважный воин, – фыркнула Хетти. – Глупости это всё, возвращайся в кровать. Ну куда тебе спешить? Мы помоемся, позавтракаем. Хороший плотный завтрак, это ж тебе будет в самый раз.

– Да нет, не надо, я лучше пойду. Времени уже много, а у меня дела.

– Как это много? – Хетти широко зевнула. – Еще даже не рассвело.

– Много, я точно знаю.

– А что говорит Биг Бен?

– Послушай, – удивился Мэллори, – я же за всю ночь ни разу его и не слышал. Отключили, что ли? Эта мелочь почему-то встревожила Хетти.

– Давай тогда французский завтрак, – предложила она. – Закажем внизу. Булочки и кофе, это совсем недорого.

Мэллори молча покачал головой.

Хетти прищурилась; судя по всему, отказ ее удивил. Она села, скрипнув кроватью, и пригладила растрепанные волосы.

– Не ходи на улицу, погода ужасная. Не можешь спать, так давай перепихнемся.

– Вряд ли у меня что получится.

– Я знаю, что нравлюсь тебе, Недди. – Хетти скинула мокрую от пота простыню. – Иди сюда и пощупай меня, везде, глядишь, и встанет. – Она лежала в ожидании.

Не желая ее разочаровывать, Мэллори погладил великолепные ляжки, слегка помял пышные, упругие груди. Но даже вся эта несомненная роскошь не произвела на лысого практически никакого впечатления – он сонно пошевелился, и не более.

– Мне правда пора идти, – сказал Мэллори.

– Да встанет у тебя, встанет, только подожди немного.

– Я не могу ждать.

– Я не сделала бы этого, не будь ты таким лапушкой, – медленно проговорила Хетти, – но если хочешь, я заставлю его встать прямо сейчас. Connaissez-vous la belle gamahuche?

–А это еще что?

– Ну, – чуть замялась Хетти, – будь ты не со мной, а с Габриэль, ты бы уже это знал. Она всегда проделывала такое со своими мужчинами и говорила, что они с ума от этого сходят. Это то, что называется минет, французское удовольствие.

– Я что-то не очень понимаю.

– Ну... она член сосет.

– А, вот ты про что.

Прежде Мэллори воспринимал это выражение исключительно как гиперболический элемент обсценной идиоматики. Возможность физической его реализации, более того – возможность стать объектом такой реализации, ошеломляла. Он подергал себя за бороду.

– А... И сколько это будет стоить?

– Для некоторых я бы не сделала так ни за что, ни за какие деньги, – заверила его Хетти, – но ты другое дело, ты мне нравишься.

– Сколько?

Хетти на мгновение задумалась.

– Как насчет десяти шиллингов? А десять шиллингов – это полфунта.

– Нет, что-то не хочется.

– Ладно, пять шиллингов, только ты там не кончай. И чтобы точно, под честное слово, я это совершенно серьезно.

Намек, содержавшийся в этих словах, – да какой там намек, их смысл, -вызвал у Мэллори дрожь блаженного отвращения.

– Нет, я что-то не расположен. – Он начал одеваться.

– Но еще-то ты придешь? Когда ты придешь?

– Скоро.

Хетти вздохнула, ничуть не сомневаясь, что он лжет.

– Иди, раз уж тебе надо. Но послушай, Недди, я же тебе нравлюсь. Я не помню как там тебя звать по-настоящему, но точно помню, что видела твой портрет в газете. Ты – знаменитый ученый, и у тебя уйма денег. Правда ведь, да?

Мэллори промолчал.

– Девушки в Лондоне бывают разные, – торопливо продолжила Хетти, – и такой мужик, как ты, может крупно влипнуть. А с Хетти Эдвардес ты в полной безопасности, потому что я имею дело только с джентльменами и не болтаю лишнего.

– Я в этом ничуть не сомневаюсь. – Мэллори торопливо застегивал брюки.

– По вторникам и четвергам я танцую в театре “Пантаскопик”, это на Хеймаркете. Ты придешь на меня посмотреть?

– Если буду в Лондоне.

С чем он и ушел. Пробираясь наощупь по темной, хоть глаз выколи, лестнице, он до крови ободрал голень о педаль прикованного к перилам велосипеда.

Небо над “Оленем” не походило ни на что из прежнего опыта Мэллори, и все же он его узнал. Такое небо не раз вставало перед его внутренним взором – плоский, низко нависший купол, в край наполненный гремучей смесью пыли и отвратительных испарений, вернейший предвестник катастрофы.

По тусклому пятнышку поднявшегося над крышами солнца он определил, что уже около восьми утра. Рассвет наступил, но не принес с собой дня. Вот такое же точно небо видел сухопутный левиафан после громового удара Великой Кометы. Для чешуйчатых исполинов, вся жизнь которых состояла в наполнении непомерно огромных желудков, для несметных орд, беспрестанно перемещавшихся по фантастически изобильным джунглям в тщетной надежде утолить свой неутолимый голод, это небо было небом Армагеддона. Полыхали пожары, мезозойскую Землю хлестали ураганы, бушующая атмосфера насытилась кометной пылью и дымом, планету окутал мрак. Гибли лишенные солнечного света растения, а вслед за ними и могучие динозавры, жестко адаптированные к рухнувшему, безвозвратно ушедшему в прошлое миру. Но в наступившем Хаосе еще активнее заработали механизмы эволюции, прошло какое-то время, и опустошенную Землю заселили новые, странные и неожиданные существа.

Мэллори тащился по Флауэр-энд-Дин-стрит, поминутно кашляя и вытирая глаза. Масштабы бедствия вызывали благоговейный трепет. По мостовой лениво перекатывались огромные клубы желтого, до рези в глазах едкого тумана, видимость ограничивалась тремя десятками футов.

Скорее по удаче, чем по намерению, он вышел на Коммершел-стрит, в нормальные времена – самую оживленную улицу Уайтчепела. Теперь же она напоминала поле недавней битвы: густо усыпанный битым стеклом асфальт, и – ни души.

Мэллори прошел квартал, другой. Ни одной целой витрины. Судя по всему, булыжники, выковырянные на боковых улицах, летели направо и налево, как метеоритный дождь. По ближайшей бакалейной лавке будто прошелся ураган, оставив на тротуаре грязные сугробы муки и сахара. Мэллори пробирался среди взлохмаченных кочанов капусты, раздавленных слив, расплющенных жестянок с консервированными персиками и в хлам разбитых копченых окороков. Сырая, густо рассыпанная мука сохранила самые разнообразные следы: вот грубые мужские башмаки, вот босые детские ноги, а здесь прошлись изящные женские туфельки, и рядом – смутная бороздка, кринолин зацепил за землю.