Мама розовела от смеха. Градусник показывал нормальную температуру.

Дальше я травила байки про выборы на Украине. Мне хотелось заглушить одиночество в маме и страх смерти и старости в себе.

Когда медсестры меняли памперсы больным, я отводила глаза от оплывших, желтых тел восьмидесятилетних женщин. А ведь когда-то их страстно желали мужчины. Ласкали эти животы. Чтобы в них зачались дети.

Меня подмораживало от тоски... Бунт против тления доходил до того, что хотелось, выйдя из больницы, отдать свое тело первому встречному – только бы не пропадало.

Хотелось любви – осязаемой, горячей, плотской – как кипятка с мороза – чтоб согреться...

Уходя от мамы, опять становлюсь на сломанные весы.

– Они не работают.

– Я знаю.

Как и то, что мой вес не уменьшается.

Глупо ставить рост своих акций у противоположного пола в зависимость от падения килограммов. Какая разница, сколько килограммов, лишь бы эти килограммы хотели жить!

Туалет, лестница, сброшенные бахилы, ритуальные услуги, морг.

Вспомнилось, как мы целовались возле морга с мужем, теперь бывшим, тогда – еще женихом. Я возмущалась: «Здесь трупы!» А он: «Порадуем их, ведь жизнь-то продолжается».

Текли ручьи, пахло весенней землею. И было все равно где целоваться. Хоть в аду.

Прошло много лет, все те же десять метров между трупами, что лежат в холодильнике, и теми, кто целуются на улице у морга.

А температура сейчас и там и там одинаковая. Зима.

– Считай капельки, – сказала медсестра маме.

Мама пристально смотрит на капельницу. В этот момент у нее безмятежное лицо.

Дома я тоже считаю капельки. Они капают с потолка. Такое впечатление, что потолок плачет. Пятна расплываются. И как облака на небе, все время меняют очертания... С каждой оттепелью невидимый художник рисует новые силуэты...

Мы живем на последнем этаже. По приказу мэра в городе сбивали сосульки с крыш, рабочие орудовали железными ломами и продолбили кровлю.

Падение температуры до нуля, и сразу течет – в комнатах, на кухне, в прихожей – я подставляю ведра и сутками слушаю: кап-кап-кап...

Как в капельнице. Только с озвучкой.

Рядом с мамой, на соседней койке появился столетний дед. С иконописным лицом – благородный, мужественный профиль, седые волосы.

Нехватка мест на отделении привела к тому, что постинсультных мужчин укладывают в женской палате. Смешение полов допускается – больные практически равнодушны к внешним раздражителям.

Деду и маме меняют памперсы, они стонут, повернутые друг к другу лицами, смотрят в глаза и обмениваются едва уловимыми импульсами сострадания...

Украдкой наблюдаю, как грузный, седеющий мужчина ловко смачивает деду тампоном язык и губы, стрижет ногти. Умывает. Причесывает. Дает микстуру. Наверное, уютно жить с таким заботливым сыном – мелькнуло и утонуло в общем потоке мыслей об угасании благородных обликов.

Восковое лицо столетнего деда почти не меняет своего философско-стоического выражения. Ничто так не смиряет дух, как больницы и кладбища. Когда-то деятельные существа превращены возрастом и болезнью в сплошную немощь. Дряблые мышцы, синие сосуды под пергаментом кожи, – сила ушла из тел, и вместе с силой – желания.

Есть и еще одно сходство палаты интенсивной терапии и кладбища: в какое время суток ни заглянешь, больные всегда в одних пределах – в прямоугольниках кроватей: серый, синий, коричневый и желтый – по цвету одеял.

Сегодня я почти не шутила, и мама не смеялась.

Тридцать шесть и восемь. Давление сто десять. На сердце тяжело.

– Аритмия, – пояснила дежурная.

Звезды мигают над моргом – у них тоже мерцательная аритмия.

Из сугроба торчит огромный ледяной фаллос метра два высотой – упавший с крыши отморозок.

Сосульки в этом году аномальны, как и снегопады... За всю жизнь не видела таких гигантских ледяных наростов на крышах – одной ледяной иглы достаточно, чтобы прошить насквозь человек пять, если не больше...

Мама как будто только сейчас осознала, что лежать ей долго. А может, услышала что-то от докторов на обходе, она тревожилась, словно хотела сказать что-то важное и у нее не получалось...

Я трясла доктора. Та удивлялась моему нетерпению:

– Ну вы же понимаете, прошел всего 21 день...

Быстрого улучшения не наступало. Правая половина тела так и оставалась неподвижной.

Закладывая памперс, замечаю, как мама похудела и обессилела – маленькая, черные синяки на бедрах, исколотые вены. И взгляд – такой безнадежный и тоскливый, что я едва сдерживаюсь, чтобы не плакать в палате.

Над маминой кроватью – фотообои. Озеро, вокруг скалы, лес и вдалеке гора со снегом на вершине. Смотрю на картинку каждый день, а сегодня спросила у сестрички:

– Где это, как вы думаете?

– Думаю, в России...

– Почему?

– Да у нас полно таких гор и лесов. И солнце над ними никогда не светит...

Пасмурно. Я вдруг уловила основное слово – пасмурно.

Уважаю медсестер. Грубо или ласково, но они делают нужную работу. Всовывают ложки с гречневой кашей в бессильные рты, моют задницы, вливают лекарства в вены. Конечно, это их обязанность. Но ведь за те же деньги можно работать и продавцом. А они – среди больных, а не среди покупателей. Наверное, есть все-таки какая-то предрасположенность к милосердию у медицинских работников.

Сегодня я разговаривала с сестрами больше, чем с мамой.

Мама все меньше реагирует на меня. Она перестала выглядывать из своего заточения... Смотрит в одну точку, и изредка слезинки скатываются с глаз.

Ее немного радует массаж спины, поглаживания рук, причесывание и иные ласки. Но вера и радость, которые были после выхода из комы, – исчезли. Видеть маму не только больной, но и убитой своим состоянием тяжело до болей в желудке. Под конец посещения сгорбливаюсь от ноющего комка внутри.

По телефону даю отчет брату о состоянии мамы. Мы стараемся дежурить у нее по очереди. Так легче. Потом обмениваемся новостями. У брата всегда хорошие новости – он оптимист. У меня так не получается.

Выйдя из больницы, начинаю всхлипывать с подвыванием. Хорошо, что улица пустынная – никому нет до меня дела. Мороз хватает за лицо, словно раздает пощечины. Мокрые щеки покрываются ледяной коркой.

К ледяному фаллосу возле морга какие-то шутники приставили дорожный знак – «ведутся работы» – человек с лопатой копает землю. Вроде могилу роет... Тьфу! Сморкаюсь и ругаю себя за такие мысли.