— У них почти каждый вечер квартет на террасе играет, — сказал Брудер, заметив, что она притопывает ногой в такт. — Иногда и восемь музыкантов бывает, гости собираются, под бумажными фонариками танцуют. Просто так танцуют, без всякого повода, лишь бы день закончить.

Для Линды мир особняка был пока что совсем незнакомым, поэтому никакой зависти к его обитателям она не почувствовала. Она понятия не имела о мраморных бюстах римских богов и британских морских офицерах, о сине-желтых французских коврах савонри, о выцветших от времени шпалерах Бове, о вольере, в котором жили сизые викторианские голуби и бразильские попугаи, которых выучили говорить «Капитан Уиллис Пур, капитан Уиллис Пур», о площадке для крокета, по которой гоняли шары, сделанные из слоновой кости, о воротцах из гнутого серебра, о молотках черного дерева. В особняке жили Уиллис и Лолли, но Линда пока не знала ни о поваре-французе с усами острыми, точно пики, ни об апатичном камердинере-шотландце, ни о секретаре мистере Коэне, облаченном в вечную визитку, которого Уиллис в конце концов уволил из-за его неумеренной страсти к точности и каллиграфии, ни о целом отряде горничных в шерстяных платьях и белых кружевных наколках, руководимом Розой, ни о садовниках-японцах, которые без устали подстригали лужайки, ухаживали за тысячью розовых кустов и камелиями: «белоснежной», с двумя сотнями тычинок, «красавицей», похожей на анемону, японской, по имени «Уиллис Фиш Пур».

Музыку, которая плыла к ним с холма в сопровождении трубы, пары небольших барабанов, язычкового кларнета и певца в бархатном пиджаке цвета шерри, играли на пианино орехового дерева, которое выкатывали на террасу. Это было обычное развлечение ранчо Пасадена, куда по два-три раза в неделю съезжались гости; женские плечи и шеи украшали жемчуга и боа из лисы. Общества и клубы, состоявшие из друзей капитана Уиллиса и мисс Лолли Пур, объединенные правом родства и количеством акров, часто собирались на террасе, откуда открывался вид на Лос-Анджелес. Они стояли у балюстрады, стряхивали сигаретный пепел на уходивший вниз склон холма, делали вид, что пузырьки в грейпфрутовом соке поднимались от содовой воды, а вовсе не от орегонского шампанского, которое хранили в подвале, за потайной дверью. Отец Уиллиса председательствовал в нескольких таких клубах: охотничьем клубе «Долина», клубе «Шекспир», клубе «Сумерки», в «Стопроцентных» — туда могли вступать только прямые потомки первых ста поселенцев Пасадены. Уиллис знал, что когда-нибудь и ему придется строго следить за списком членов. Какой там тост был у «Стопроцентных»? «За прекрасный город для всех и каждого!»

Но в тот первый свой вечер на ранчо Пасадена Линда еще ничего не знала об этом мире. Музыка на холме замолчала, шорохи и шепоты ночи стали слышнее, и Брудер сказал:

— Похоже, отправляют всех по домам.

— Ты тоже туда ходишь?

— Он приглашает.

— И ты соглашаешься?

— Под настроение.

— Почему ты захотел, чтобы я приехала сюда?

— Стряпуха нужна, а то парни ходят голодными… — Он остановился и, поколебавшись немного, добавил: — И я тоже.

— Мог бы кого-нибудь нанять.

— Ты хорошо управляешься на кухне.

Линда снова еле сдержала досаду, ведь письма его обещали больше! Для кого он так упрямо держал это место? При чем здесь она? В поезде она уговаривала себя, что ждать ничего не нужно: еще до приезда Линда рисовала себе маленькую комнатушку сбоку от кухни; длинную очередь проголодавшихся работников с пустыми тарелками и чашками в заскорузлых пальцах; огромные горшки, в которых будет вариться сразу целая сотня картофелин. Именно этого она ждала от своей работы на ранчо, но все-таки в ней теплилась крошечная искра надежды. На что? В тот первый вечер она не могла определить; но прохладный ветерок, сливочно-желтые звезды, запах фруктовых деревьев и лицо Брудера в круге полей шляпы давали Линде повод думать, что ее будущее все-таки окажется не таким уж неприметным. Что сказал Уиллис перед тем, как вышел из ее комнаты? Кажется: «Я хочу, чтобы вы были здесь счастливы. Скажите, как я могу сделать вас счастливой?» Она кивнула и потрогала коралловую подвеску. После долгого дня ей представилось, как мать выходит из океанских волн, расставаясь со своим прошлым. Линда думала о вечерах, когда Эдмунд, а потом и Брудер уехали, оставив их с Дитером, когда она заплывала так далеко в океан, что «Гнездовье кондора» казалось совсем маленьким, и там, за милю или даже больше от берега, Линда становилась такой же, как и другие обитатели океана, так что охотник за морскими слонами мог бы запросто кинуть в нее гарпун. Но прошло много лет, Линда научилась подавлять в себе желания и в самый свой первый вечер в Пасадене она прибралась в кухне, вымыла последнюю тарелку — Брудер закрыл дверь в свою комнату и следил за ней сквозь сужающуюся трещину — и, когда в особняке стало темно, а в доме для работников — тихо, в одиночестве легла в постель.

Она поднялась до рассвета. На ранчо было тихо и темно, железные пружины громко скрипнули, когда она встала с кровати. В шкафу нашлось немного дешевого кружева. Она сошьет новую занавеску для своей спальни, а если кружево останется, еще одну, поменьше — для окна над кухонной мойкой. Но пока за оконными стеклами была темнота раннего утра, и от этого ей было спокойно. Ветер стих, апельсиновые деревья казались большими стогами, стояли, как бы подпирая друг друга, и перед рассветом походили на больших притаившихся зверей, на холме смутно виднелись очертания дома. Накануне Линда сильно устала, ночью ей ничего не снилось, и поднялась она с такой ясной головой, как в «Гнездовье кондора» — ей казалось, что уже очень давно, — когда она просыпалась вместе с койотами и бежала поскорее забросить крючок с насаженным на него червяком в утренние серые воды Тихого океана. Эдмунд просил ее писать каждый вечер перед сном, и теперь ей уже не нужно было сдерживать это обещание. Он признался, что очень одинок, и она не совсем понимала, чего он от нее хочет. Линда не знала, чем ответить на его отчаяние; не понимала, почему он так неумело держит Паломара на коленях; недоумевала по поводу того, что в самом конце он не подходил к больной Карлотте, умершей в своей постели в «Гнездовье кондора», разметав волосы, как будто она плыла в ручье. Когда Линда уезжала, он глухо расплакался.

— Езжай, езжай, — сказал он ей. — Если ты должна — езжай.

Он проводил ее до дороги, еле справившись с ее тяжелым чемоданом и оставив плачущего Паломара на залитом безжалостным солнцем дворе.

Из своего окна Линда видела, как в деревьях шевелится какой-то неясный силуэт; уже начинало светать, и она поняла, что это Брудер: он толкал перед собой тачку, затем остановился на середине участка и принялся обрывать с веток апельсины. Линда со стуком открыла окно, задержала дыхание и услышала, как ступают по твердой земле его ботинки. Вчера вечером за столом говорили о том, когда пойдет первый дождь — до Дня благодарения или после; Слаймейкер и Хертс ходили туда-сюда, а потом Брудер сказал: «В этом году рано будет, еще до первого ноября». Он посмотрел на Линду и подумал: «Если ты мне веришь, то увидишь, что я прав».