От ее волос остался невесомый белесый пушок, какой бывает на отцветших придорожных венчиках; их будто взметнул и сбил на сторону невидимый, но яростный порыв ветра. Сквозь волосы просвечивала пергаментная кожа черепа. Шея была скрыта под бандажом.

Куини Хеннесси оказалась не похожей на себя. Она была незнакомкой. Призраком. Пустой оболочкой. Гарольд оглянулся в поисках сестры Филомены, но в дверях уже никого не было. Монахиня куда-то скрылась.

Можно было просто оставить подарки и уйти. Черкнуть открытку. Идея написать Куини на прощание воодушевила Гарольда — можно придумать что-нибудь утешительное. Почувствовав внезапный прилив сил, он хотел уже ретироваться, как вдруг голова Куини начала медленное, но неуклонное путешествие прочь от окна, и Гарольд застыл на месте, не в силах отвести от нее взгляд. Сначала показался левый глаз, затем нос, правая щека, пока ее лицо полностью не обратилось к нему, и они наконец-то посмотрели друг на друга — впервые за двадцать лет. У Гарольда перехватило дыхание.

С головой Куини творилось что-то совсем скверное. Их было две — вторая росла из первой. Она начиналась примерно над скулой и выдавалась за пределы подбородка. Этот нарост, или лицо без черт, был таким огромным, что, казалось, он вот-вот прорвет кожу и исторгнется наружу. Правый глаз из-за него совершенно закрылся, оттянутый уголком к уху. Нижняя губа тоже сползла на сторону и провисла. Зрелище было нечеловеческим. Куини подняла иссохшую руку, словно заслоняясь от какой-то неприятной грезы. Гарольд застонал.

Он сам не ожидал, что издаст этот мучительный звук. Рука Куини нащупывала в воздухе нечто неосязаемое. Он укорял себя, что глядит на нее с нескрываемым ужасом, но ничего не мог с собой поделать. Открыв рот, он выдавил всего два слова:

— Здравствуй, Куини…

Позади остались шесть сотен миль — и вот все, на что он оказался способен.

Она молчала.

— Я — Гарольд, — вымолвил он. — Гарольд Фрай.

Он вдруг заметил, что беспрестанно кивает и преувеличенно тщательно выговаривает слова, обращая их не к обезображенному лицу Куини, а к ее клешнеобразной руке.

— Мы с тобой вместе работали, когда-то давно… Ты помнишь?

Он украдкой снова окинул взглядом ее опухоль, напоминавшую гигантский клубень. Под ее блестящей поверхностью проступало переплетение нитевидных жилок и кровоподтеков, словно сама кожа изнемогала, сдерживая ее в себе. Открытый глаз Куини помигивал, а из другого тянулась к подушке слизисто-мокрая дорожка.

— Ты получила мое письмо?

Ее взгляд был беззащитным, словно мелкий зверек, посаженный в коробку.

— А открытки?

«Я умираю? — вопрошал мраморный шарик — ее глаз. — Это больно?»

Гарольд поневоле отвел взгляд. Он раскрыл рюкзак и принялся рыться в его недрах, хотя внутри было темно, и руки у него тряслись, к тому же Куини неотступно следила за ним, и Гарольд не сразу вспомнил, что он ищет.

— У меня для тебя есть несколько гостинцев. Я приобрел их по пути сюда. Вот подвеска из кварца — она будет чудно смотреться на твоем окне. Сейчас, где же она… И еще где-то тут был мед… — До него вдруг дошло, что с такого размера опухолью Куини, пожалуй, неспособна есть. — Может, конечно, мед тебе и не по вкусу… Зато горшочек очень хорош. Можно, к примеру, класть в него ручки… Он из Бакфестского аббатства.

Гарольд вынул бумажный пакетик с розовой подвеской и подал Куини. Она даже не шевельнулась. Тогда он положил подарок возле ее исхудавшей руки и дважды похлопал по ней. Посмотрев ей в лицо, он застыл от ужаса: Куини сползала с подушки, словно вес омерзительной опухоли тянул ее голову вниз, к полу.

Гарольд не знал, что предпринять. Он понимал, что нужно как-то помочь, но не представлял, как именно. Он боялся, что под шейным бандажом обнаружатся и другие приметы рака. Еще более зверские. Варварские свидетельства телесной непрочности Куини. Нет, этого он не сможет вынести… Гарольд позвал на выручку. Вначале он тихо окликнул монахиню, чтобы не напугать больную, но потом выкрикнул уже громче, во весь голос.

— Привет, Куини! — воскликнула вошедшая в палату сиделка.

Только, кажется, теперь появилась уже другая; ее голос был моложе, чем у сестры Филомены, а сама она полнее телом и развязнее обхождением.

— Давай-ка впустим немного света! Не то здесь как в морге!

Она подошла к занавескам и раздернула их в стороны; кольца резко скрипнули по металлическому карнизу.

— Как славно принимать гостя!

Все в ней задевало Гарольда чрезмерной живостью, неуместной и для палаты хосписа, и для болезненного состояния Куини. Он даже обозлился, что подобного человека приставили присматривать за такой слабой пациенткой, но в душе испытал облегчение от того, что сиделка принялась за свои обязанности.

— Она…

Гарольд, не зная, как выразиться, указал пальцем на постель.

— Бывает! — лучезарно улыбнулась монахиня, как будто Куини была младенцем, срыгнувшим еду на слюнявчик.

Она подошла к кровати с другой стороны, поправила подушки и поддернула больную повыше, взяв ее под мышки и чуть приподняв. Куини, словно тряпичная кукла, покорно вынесла манипуляции над собой; Гарольду подумалось, что именно такой он ее и запомнит — безропотно претерпевающей, пока кто-то вздергивает ее тело на подушки и отпускает в ее адрес ненавистные ей комментарии.

— Вот Генри шел-шел и пришел! А пришел он… Откуда вы, Генри?

Гарольд уже открыл рот, чтобы объяснить, что он совсем не Генри и что он из Кингсбриджа, но охота возражать вдруг пропала сама собой. Не стоило тратить сил на исправление недоразумения. В тот момент даже личное тождество — и то показалось ему малозначительным.

— Вроде из Дорсета, вы говорили? — спросила сиделка.

— Да, именно так, — откликнулся Гарольд, приноравливаясь к ее тону.

На миг ему показалось, будто они оба перекрикивают шум ветра и морских волн.

— Немного к югу…

— Угостим его чаем? — обратилась медсестра к Куини, даже не взглянув на нее. — Вы, Генри, тут пока располагайтесь и поболтайте немного, а я заварю нам всем по чашечке. Задали вы нам работенку, правда? Столько писем, открыток… На прошлой неделе одна дама написала из самого Перта!

Выходя, она обернулась к Гарольду:

— Она вас слышит.

Гарольд про себя подумал, что если Куини и вправду слышит, то упоминать об этом не очень-то тактично. Но промолчал. Пора было вернуться к главному.

Гарольд взял стул у изголовья постели и со скрежетом отодвинул его чуть-чуть, чтобы не сидеть на проходе. Сунув сложенные ладони меж коленей, он повторил: «Здравствуй», — как будто они только что увиделись.

— Скажу тебе, выглядишь ты молодцом. Моя жена — ты ведь помнишь Морин? — передает тебе горячий привет.