Никакие это не Сланцы! Мысли с трудом ворочались в голове, я села на кровати и поняла: мы на корабле, и началась качка. Давай же, Машка! Я схватила бутылку, стоящую на подносе, – в ней оставалось ещё вино, – и сделала несколько жадных глотков.

Мирон зло посмотрел на меня.

– Остановись. Ты должна быть трезвой во время съёмок. Я не позволю тебе запороть кадр.

– Ты будешь меня снимать?

– Мы снимемся вместе. А потом я сниму твою смерть.

Его лицо двоилось. Наркотик действовал всё сильнее. Я проговаривала в мозгу каждое слово, прежде чем произнести его.

– Тебя найдут. И посадят.

– Отчего ж ещё не нашли? – Он загоготал так, что резануло по ушам. – Таких, как я, бессчётное множество. Девочка моя, ты никому не нужна. Белла была твоей единственной соломинкой. Но Белла тебе не поможет, она сделает всё, что я велю. – Он наклонился к моему уху. – Я скажу тебе главное. Человеческое существо – сгусток подлости. Отвердевшая жидкая грязь, дерьмо. У жижи нет шансов на спасение. Человек низок, он плодит ложь и предательство. Всегда. Разве ваша с Беллой дружба не доказательство тому? В мире нет ничего, во что можно верить.

Он вдруг замолчал и неожиданно продолжил:

– Только любовь. Высшая материя.

Если бы я имела силы удивляться, я бы удивилась его словам. Мирон провёл ладонью по моим волосам.

Я сделала ещё один глоток из бутылки. Как ни странно, вино помогало не уплыть в марево, соединяло раздвоенные картинки. Я запрокинула голову и начала жадно пить.

Мирон вырвал у меня бутылку, поставил на табурет.

– Хватит!

Я заметила в его руке нож – не тот, какой был раньше, а новый, с длинным лезвием и загнутым немного вверх акульим рыльцем, как наваха.

– Зачем это?..

– Для драматургии, грустноглазая. Ты ведь писатель, должна понимать. Переодевайся. Живо!

Он взял висящее на спинке белое платье и увидел на нём пятно крови.

– Что это??? Ты испортила платье, дрянь?!

Зверь хлестнул меня им по щекам.

– Ты испортила платье!

Это была уже пощёчина наотмашь. Застёжка попала мне по брови. Я вскрикнула и повалилась боком на кровать.

Он резко подтянул меня к себе за лямку комбинезона, перевернул на живот, оседлал меня и вздёрнул мою футболку на голову.

– Не хочешь платье, будешь голой.

Я ощутила боль у позвоночника и поняла: он прикрепляет мне крылья за вшитые в кожу кольца. Грош цена его анестетикам – моё тело не потеряло чувствительность, оно лишь понимало команды не сразу.

– Вот так! – Щелчок застёжки-карабина, скрежет новых ремешков.

Он поднял меня за плечи, повернул к себе, как безвольную марионетку и опустил футболку на шею. Я увидела его горящие глаза.

– А ты лакомый кусочек! Такая нежная, упругая кожа… Маленькая чистая девочка! Я не хотел трогать тебя до съёмок, но ты так вкусно пахнешь! И ты сама виновата: ты обещала мне игру, но так её и не придумала.

Он схватил меня одной рукой за горло, а другой начал быстро расстёгивать ширинку джинсов. Я завизжала, дёрнулась, и Зверь вдавил мою голову в железные прутья кроватной спинки, совсем не заботясь о том, что может запросто повредить крылья. Адская боль в спине взорвала мой мозг. Я заколотила руками по его плечам, голове – по всему, до чего могла дотянуться. Он был во много раз сильнее меня и, если бы захотел, просто бы задушил меня одной рукой.

И, наверное, именно сейчас он этого и хотел. Его серые глаза были так близко – злые, чудовищные. Их количество множилось, двигалось по кругу, они были то больше, то меньше… Морок настигал меня и душил сильнее, чем пальцы Зверя на моей шее.

И вдруг раздался сильный грохот за дверью. Мирон повернул голову и чуть ослабил хватку. Миг – и моя ладонь коснулась крыла…

Я рывком выдернула жёсткое длинное перо, сжала его в кулаке и, когда Зверь снова повернулся ко мне, с силой воткнула ему в глаз.

…В один из четырёх глаз, плывущих перед лицом в моей нечёткой картинке мира…

В воздухе вспорхнуло и затанцевало несколько мелких лёгких пёрышек.

…Мне всё, наверное, снится, мама, и это наша бабушка Оля просто выбивает подушки…

Мирон взвыл от боли, прижав ладонь к лицу, и в его зверином крике я услышала, наконец, коду Гайдна. «Поймёшь коду, поймёшь и меня». Не пойму, любимый. Никогда.

Я не заметила, что его рука сжимала нож.

Взмах – и острое акулье рыльце воткнулось мне в живот, туда, где был кенгурушный карман… и…

…И я ничего не почувствовала. Лишь удар под ребро. Меня убили, мама? Так умирают? Вот так???

Мирон орал, держась уже двумя руками за раненый глаз, а я с какой-то блаженной отстранённостью смотрела, как качались в моём теле засаженные в меня два… три ножа…

Я с силой встряхнула головой, чтобы вернулся фокус зрения и схватила тот из ножей, что был посередине. Два других задрожали, как дрожит нагретый солнцем асфальт на горизонте шоссе, три моих руки медленно сошлись в одну. Рывок, и, выдернув с мясом клок материи с кармана комбинезона, нож-акула взлетел, зажатый моей рукой.

Господи, мама… Где у него сердце… Я забыла… Где у человека сердце? Слева? А у Зверя? Справа? Где, мама… Моя героиня Катерина тоже ошиблась.

Справа или слева?

Справа или слева? Мама?!

И мамин голос шепнул: «Справа, детка. У него сердце справа. Но бей посередине».

Я глубоко вздохнула, замахнулась – насколько хватило длины моих рук и всадила нож ровно посередине его груди. Словно крыльями махнула – своими, не бутафорскими.

Нож вошёл в грудь Зверя легко, словно и был предназначен не для моего – для его тела.

Всё произошло так быстро, что мне показалось – пёрышки не успели приземлиться на пол.

Зверь лишь дёрнулся и с хрипом грохнулся на пол. Я закричала так, как не кричала, наверное, никогда.

…Сделать несколько шагов до коридора, потом повернуться – направо или налево – там должна быть дверь на улицу… Направо или налево, мама?

Мне казалось, что я бегу, долго бегу вон из этой ненавистной комнаты, а дверь всё отодвигалась и отодвигалась. Меня качало из стороны в сторону, как на палубе корабля, и лишь запах газа и гари отрезвляли.

Наконец я оказалась в коридоре. Дом издавал стон и треск, удвоенный и утроенный в моей голове.

Что происходит, Маша? Ты же умная, давай, соображай! Куда ползти? Направо или налево? Ведь дом горит, он умирает так же, как только что умирала