Прости ей, Господи, ибо не ведает, что глаголет!

Третьим Асиным литературным любовником был Аксенов, который к тому времени купался в славе и был в фаворе у советской молодежи. Проблема личного выбора для Асетрины Пекуровской не стояла – она плыла по воле волн в фарватере тогдашней моды. В каком-то отношении она походила на мадам Помпадур – с той только разницей, что в ее любовниках не было короля, зато она была любима тремя кумирами нации: одним наличным, в то время вровень с Евтушенко, и двумя будущими. Что я плету? Вот признание самой Аси Пекуровской, которая поучаствовала под музыку в концерте под названием «Довлатов, Бродский и Аксенов любили Асетрину». Не хило, да? Читатели попадали со стульев и даже с кроватей и лежат в лежку? А зря. Здесь надо малость поколдовать над семантикой выбранных профессиональным филологом слов. Да и колдовать особенно не придется.

Почему Асетрина Пекуровская не написала про трех этих знаменитых мужей, что они были влюблены в нее? И в каком смысле употреблен глагол «любить»? Если в смысле высокой любви, то есть «высокой болезни», то ни Аксенов, ни Бродский ее так не любили, а только Довлатов. К Аксенову она, может, и ушла как к знаменитости, но со стороны Васи приглашения не было и быть не могло – эмоционально, человечески, матримониально, как угодно он был абсолютно предан Майе Кармен. А гулял налево только в ее отсутствие, как это и случилось с Асетриной в Ленинграде: любовь-морковь! Кстати, редактор «Русского базара» Наташа Шапиро объяснила мне недавно этимологию этого выражения. Согласно православному канону, который мало где теперь соблюдается, в церкви была принята гендерная топография: мужчины справа, женщины слева. Если мужчина оказывался на женской половине, то про него говорили, что он пошел налево. С тех пор и повелось.

К Аксенову Сережа сильно взревновал и, помимо семейных сцен, много лет спустя мстил своему сопернику в литературе – прямо, как Аксенову («…прозу Аксенова не могу прочесть – изнемогаю от скуки»), и косвенно, как списанному с него и легко узнаваемому персонажу Ваньке Самсонову, – само собой, в любовном автобиографическом романе «Филиал», главная героиня которого Тася-Ася-Асетрина.

Опускаю подробности, которые довольно внятно изложены самой Асей Пекуровской в ее мемуарной книге о Довлатове. Включая питерский еще эпизод, когда она застает Сережу, рассматривающего подаренную ей фотографию Аксенова с любовной надписью:

– Аксенов всегда представлялся мне в первую очередь женатым человеком, – говорит Сережа, – а тебе, должно быть, не давали покоя его лавры знаменитого прозаика.

Довлатову тоже не давали покоя – и не только лавры знаменитого прозаика, но и мужские похождения с его женой. Тем более аксеновское «борода висит до чресел» не может быть понято иначе, как в том же смысле, что «от пейс до гениталий» Бродского, хотя первоисточник у классного ленинградского поэта-самоубийцы Леонида Аронзона.

Все постепенно становится на свои места, как в пазле. По крайней мере, в отношении к Довлатову и Аксенову: учитывая брак первого с Асей и кратковременный роман с ней второго, «любили» следует понимать в единственном смысле – ну, скажем так, эвфемистически выражаясь: «спали». Но как в эту компанию полюбовников Асетрины затесался, Христа ради, Бродский? Список составлен не в алфавитном порядке – значит, в хронологическом, да? Не по старшинству же и не по месту в русской литературе!

Это все, однако, теория, а как было на деле? В том-то и дело, что свидетельские показания о любовном треугольнике Бродский – Довлатов – Пекуровская разнятся до противоположности. Врет, как очевидец? В данном случае врет один из очевидцев, но кто именно? Сергей Довлатов или Иосиф Бродский?

Сережа рассказывает, как еще в Ленинграде они с Бродским приударили за одной девицей, но та предпочла Бродского. Бродский дает противоположный исход этого любовного поединка, правда объясняя поражение своим отсутствием: «Мы осаждали одну и ту же коротко стриженную миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтобы их тут перечислять, осаду мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала».

Ну, назвать женщину крепостью, положим, романтическое преувеличение. Тем более ту, о которой речь. Иносказание прямо-таки в метафорическом стиле «Тысячи и одной ночи». Помните: «…обнял ее и велел ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила крепость, и увидел он, что она несверленая жемчужина и не объезженная другим кобылица. И он уничтожил ее девственность и насытился ее юностью…» (Русский переводчик предупреждает, что в этих сказках «вещи наивно называются своими именами, и точная передача подлинника была несовместима с нормами русской литературной речи». Когда это было! Сейчас бы перевели почище, чем в оригинале, – еще непристойней и скабрезней.)

Здесь важно отметить, что Бродский, который называл себя мономужчиной, нисколько не сомневается в исходе любовного поединка: победа досталась ему, если бы не пришлось укатить в Среднюю Азию, чтобы – причины хоть и диковинные, но теперь известные – хайджакнуть там самолет: все равно куда – не в, а лишь бы из! Безумная та попытка не удалась, и Осе пришлось ждать еще дюжину лет, чтобы легально осуществить свое ярое, сводящее с ума желание – покинуть пределы любезного отечества, сменить географическую родину на запасную.

Были ли у Бродского основания для такой мужской самоуверенности, коли он сводил дело к присутствию и к отсутствию? К присутствию Довлатова и к отсутствию Бродского. Может, и были, не мне судить, но, безусловно, у Бродского была мужская харизма и действовала на женщин гипнотически, неотразимо. Сам тому свидетель у нас на совместном с Леной Клепиковой дне рождения. Народу собралось много, вешалки не хватило, «польта» побросали как попало на стоявший в коридоре старинный сундук. И вот застаю такую мизансцену: на сундуке возлежит пьяненькая Марина Р. – та самая, которой Андрей Битов однажды сказал: «Почему у тебя такие кривые зубы?» – и умоляет стоящего перед ней Бродского:

– Ну, пожалуйста, Ося! Прошу тебя! Прямо здесь! Ну, что тебе стоит? Соловьев, выйди! – Ретировался задом, но успел услышать, не подслушивая: – Ладно, Ося, не хочешь здесь, поехали ко мне, Игорек в Москве…

И то сказать, Бродский остался непреклонен. Не только потому, что у Марины были кривоватые передние зубы, а потому, что взял за железное правило не трахаться с женами приятелей – типа, табу на инцест. Тем более сам крупно на этом подзалетел, когда его любимая сошлась с его другом. Правда, один раз Ося изменил этому правилу, о чем очень и очень жалел. И покаянно рассказывал об этом досадном эпизоде не только мне. «Помню, когда у него что-то произошло, вряд ли по его инициативе, с женой одного художника, он угрызался и явно раскаивался», – пишет Андрей Сергеев, лучший друг и лучший мемуарист Бродского.

Отмечу попутно, что друзьями Довлатов и Бродский никогда не были. Ни в ту зимнюю пору, когда восемнадцати-, девятнадцатилетними юношами павлинились перед Асей Пекуровской, а той только того и надо было, – кто кого опередил под вопросом. Ни тем более позже, когда гений был освистан в комнате своего бывшего соперника на Рубинштейна, 23, где Довлатов проживал с Асей Пекуровской, что для Бродского было еще унизительней, если учесть, что павшая на волю победителя крепость на правах хозяйки участвовала в этом художественно-антихудожественном свисте. Позже с Бродским случались такие провалы – к примеру, когда ему не удалось прошибить своими стихами аудиторию на переводческой секции Союза писателей в Москве, – это его сильно подавляло, но и вдохновляло на новые подвиги на ниве изящной словесности. Сила его духа и таланта была такова, что он выпрямлялся под давлением пресса. Само собой, до известных пределов: сталинский пресс никому было не выдержать, но брежневские времена – пока они еще не стали андроповскими – были сравнительно вегетарианскими.