Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не мог без ужаса думать о людях, входивших в него в неведении — но пусть и остаются в неведении, декан был мудр, все его тайны спрятаны или спят… Или пребывают в заключении, как эта крыса в кандалах. Луар не станет будоражить память деда, ему нужно нечто другое, зачем ему чужие тайны, когда у него есть медальон…

Пластинка обдала его новой жгучей волной. Зашипев от боли, Луар неуклюже встал, обвёл кабинет глазами, потом, покачиваясь, как пьяный, шагнул в дальний угол.

Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней пестрел, сливаясь, полустёртый узор линий и знаков.

Луар отошёл. Обхватил себя за плечи, долго сидел, скорчившись, стараясь унять дрожь, вспомнить что-нибудь хорошее, например, как шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать — босиком на тёплом песке… Как они с мамой…

Был тёплый, пронзительный вечер; они шли куда-то через редкий сосновый лесок — и теперь уже не вспомнить, кто за кем погнался первым. Его мама вдруг оказалась мальчишкой — таким же, как он сам, только быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней, хохоча и повизгивая, пытался схватить синюю развевающуюся юбку… Потом она огляделась, подхватила руками подол, обнажив белые икры маленьких тонких ног, — и сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха… У Луара захватило дух; не решаясь повторить её прыжок, он поспешил в обход. Раскрасневшийся от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя, как небо… Его мама прыгает лучше всех…

И он догнал её.

Она стояла, прижавшись щекой к коричнево-красной чешуе сосны, неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная… И он не стал хватать её за юбку. Он обнял другое дерево, напротив; мальчик и женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет смола, и чувствовал, как липкие капли приклеивают его щёку к шершавой древесной щеке… Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.

Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка — но нежность всё равно осталась. И тогда он дал себе клятву. Он поклялся, что будет защищать свою маму до смерти — даже если для этого придётся стерпеть самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодёра…

А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу с хохолком. Такую пёструю незнакомую птицу… Губы матери шевельнулись: «Удод».

К подолу её юбки приклеилась вилочка — пара сосновых иголок…

…Кабинет декана Луаяна молчал.

Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и в ожидании пребывал круглый, испещрённый символами стол.

Он встал и зажёг три свечи. Его дед был магом, неужели то, что он, Луар, делает сейчас — неужели это противоестественно?!

Руки его дрожали, пока он выцарапывал свечи из канделябра и устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить свечи, а потом зажечь — но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то более сильному, властному и неназываемому.

Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил её снова — но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил его зажмуриться.

Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..

Тугое, сильное, вёрткое тело. И шнурки, шнуровка на платье, шнуровка на корсете… Босые пятки, шлёпающие по гостиничному полу… Одинокий башмак перед остывшим камином…

Да, был камин. Расплывающееся жёлтое пятно… Позвякивание кочерги о решётку. Холодная ночь — и солнечный стержень, волею судеб пойманный между скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это всё равно, что изловить солнечный луч… И страшно спугнуть. И страшно поранить… Это — ты? Простая девчонка? Как?! Непонятно…

Руки, рёбра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип…

А теперь уходи, ублюдок, зачем родился…

Три свечи горели ровно, три язычка, три рыжих тополя с чёрным стволом…

Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись, они потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и сошлись-таки, и по спине Луара крупными каплями побежал пот.

Почти против его воли рука его коснулась Амулета и медленно-медленно поднесла его к лицу.

…Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему? «Я — Прорицатель?» Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на медальоне. В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в точности повторяющий форму отверстия, упал Луару на лицо.

Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там…

«Ты?!» Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол Луар — беззвучно, как тряпичная кукла.

* * *

Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрёстке, и у ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.

Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом вперёд, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спину. Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через поле к отдалённой рощице — зелёной и праздничной, умытой дождём, пережившей зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я знала, скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где широкий двор самой природой приспособлен для бродячего театра…

Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тянет туда, где пролилась кровь их жертв?

Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол моей тяжёлой, намокшей под дождём юбки; подол колыхался, как занавес, и над ним отражалось в воде моё маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А вот так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.

Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме, или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу, Луар-мальчик, трогательно серьёзный и одновременно беззаботный, выйдет и скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе…

Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине. Как же, забудем… Когда в глаза зовут ублюдком… Когда гонят и проклинают… И почему-то все подряд — мать вот, отец… Даже, казалось бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось… А что ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?

А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых тёмных и смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать… Любопытно всё-таки, если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он оказался душегубом… Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила, если бы вдруг мне захотелось понять его, палача, тёмную душу…

Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело — плевать в небо. Бесполезно и некрасиво. Себе дороже…

Ноги мои потоптались ещё, затем свернули с большой дороги и, чуть прихрамывая, понесли меня тем самым путём, по которому полгода назад тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник — юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший женщин, влюблённый единственно в своего отца, героя осады…