нам сегодня работать. Раздался вежливый стук в дверь: пришел Лев Адольфович Озеров. Не помню уж по какому поводу, он начал подробнейше описывать зал, где в Стокгольме происходят торжества по случаю вручения Нобелевских премий. По-видимому, где-то в мире действительно существует Стокгольм»{360}. Верное замечание.

Советские писатели по-разному реагировали на сложившийся в 1965 году очень достойный расклад кандидатов, среди которых то и дело повторяли фамилии Паустовского и Шолохова. «Если это правда, то это занятно: кто бы ни получил из наших – это будет пощечина и обида другому, а стало быть и его литературным друзьям. В случае забаллотирования Шолохова и получения премии Паустовским – почти политический скандал. Но конечно Шолохов как писатель больше Паустовского. А как деятель – менее симпатичен. Милейший Константин Георгиевич – типичный “врио” великого писателя. У нас сейчас этих “временно исполняющих обязанности” полно во всех областях и помимо литературы. И он невольно стал точкой пересечения интересов, влечений и отталкиваний всех слоев, кому надоела казенщина и официозность. Кроме того еще это удар по Федину и Леонову, которые, хотя они и очень разные, тоже, так сказать, “государственные писатели”», – записал 3 октября 1965 года Александр Гладков{361}. Запись эта сделана в очень интересный момент, когда оттепель была уже на исходе, а солнце застоя еще не поднялось.

О приятных ожиданиях одного из номинантов – Константина Георгиевича Паустовского – 15 ноября 1965 года высказался и Корней Чуковский: «Он все еще не может очнуться от Италии. Говорит, что в тамошних газетах пронесся слух, что он, Паустовский, будет выдвинут на Нобелевскую премию. Его бешено фотографировали для газет. Сейчас он еле говорит, но куда здоровее Исаковского»{362}. Странно, что самому Чуковскому не дали Нобелевку, правда, Астрид Линдгрен ее тоже не удостоилась.

В итоге премию присудили Шолохову. «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время» – такова была формулировка решения Нобелевского комитета о награждении советского литератора, обнародованная 15 октября 1965 года. Строго говоря, шестидесятилетний писатель получил премию за роман, сочиненный почти 30 лет назад. Запоздалое, но признание. Премия никак не повлияла на Михаила Шолохова, каким он был, таким после поездки в ноябре 1965 года в Стокгольм и остался. И не существенно, поклонился он королю Швеции Густаву VI Адольфу, вручавшему премию, или нет. Важно другое: он оказался первым советским писателем, лично получившим эту премию, ибо Пастернака вынудили от нее отказаться. Таким образом, за весь период существования советской литературы (крупнейшей в мире по числу своих представителей) лишь три писателя – вспомним еще и Александра Солженицына – удостоились высшей всемирно признанной награды, что, согласитесь, маловато. Что касается Ивана Бунина и Иосифа Бродского, то их советскими писателями считать сложно.

И хотя в интервью шведским журналистам Шолохов сказал, что «присуждение ему Нобелевской премии явилось для него в известной степени неожиданностью», с этим трудно согласиться. О большой вероятности получения премии он мог узнать еще летом 1965 года, когда в Москву с дружеским визитом прибыл вице-президент Нобелевского комитета. «В разговоре в Союзе писателей он дал понять, что в этом году Нобелевский комитет, очевидно, будет обсуждать мою кандидатуру. После отказа Жана Поля Сартра (в прошлом году) получить Нобелевскую премию со ссылкой на то, что Нобелевский комитет необъективен в оценках и что он, этот комитет, в частности, давно должен был присудить Нобелевскую премию Шолохову, приезд вице-президента нельзя расценить иначе, как разведку. На всякий случай, мне хотелось бы знать, как Президиум ЦК КПСС отнесется к тому, если эта премия будет (вопреки классовым убеждениям шведского комитета) присуждена мне, и что мой ЦК мне посоветует?»{363} – из письма Шолохова Леониду Брежневу, тогда еще первому (а не генеральному) секретарю ЦК КПСС, от 30 июля 1965 года.

Как видим, логика в поступке Шолохова сохраняется: так же как и Стаднюк, он апеллирует в ЦК КПСС, надеясь получить санкцию верховной власти. Так, как ему «посоветуют», так он и сделает. Посоветовали от премии не отказываться. Резолюция на письме Шолохова гласила:

«Присуждение Нобелевской премии в области литературы тов. Шолохову М. А. было бы справедливым признанием со стороны Нобелевского комитета мирового значения творчества выдающегося советского писателя. В связи с этим отдел [культуры ЦК ПССС] не видит оснований отказываться от премии, если она будет присуждена».

Тов. Шолохову М. А. сообщено 16.VIII.65.

Г. Куницын».

Это очень занятные документы, из них следует, что премию Шолохову присудил не Нобелевский комитет, а ЦК КПСС. В Швеции уже давно хотели наградить советского писателя, требовалось лишь согласие ЦК. И оно было получено. Так что зря шведский журналист Улоф Лагеркранц в газете «Дагенс нюхетер» в 1965 году утверждал: «Шведская академия присудила Нобелевскую премию Шолохову скорее по политическим, а не литературным причинам. С тем же успехом премию можно было просто выдать ЦК КПСС». Но ЦК КПСС невозможно было присудить премию, ибо он сам ее и «присудил». А все потому, что в СССР на короткое время Нобелевский комитет перестал быть «общественной организацией, являющейся инструментом поджигателей войны».

А что Ахматова – расстроилась или обрадовалась успеху Шолохова? 12 ноября 1965 года они с Чуковской были в Комарове: «У Анны Андреевны две радости нынче: первая радость – книжка из березовой коры, прошитая веревкой. На коре выцарапаны ее стихи: “Двадцать первое. Ночь. Понедельник”. Светлое это чудо привез ей кто-то из лагеря… Чудо Анна Андреевна положила мне в раскрытые ладони, а я не то что перелистывать, я дохнуть не смела – но она и не дала, вынула мгновенно у меня из рук и положила в особую коробочку, устланную ватой. “Отдам в Пушкинский Дом, – заявила она. Да. Эти листки березовой коры почетнее Оксфордской мантии. И Нобелевской премии. И любой награды в мире»{364}. Нельзя не согласиться. Премий много, а такая книга – в одном экземпляре.

Михаил Шолохов узнал о присуждении премии, будучи на охоте на озере Жалтыркуль в 300 километрах от казахского города Уральска. Рыбалка и охота были его страстью. Писатель любил пострелять, особенно птиц – гусей, уток, куропаток, вальдшнепов. Но охота была для него не только одним из главных увлечений в жизни – нередко замыслы будущих книг рождались у Шолохова именно на природе. Быть может, по этой причине Михаил Александрович никогда не был сторонником отношения к охоте как промыслу. Однажды, поехав за очередной добычей, Шолохов вернулся ни с чем. Дело не в том, что он не смог подстрелить ни одной птицы, а совсем наоборот: ему стало их жалко: «Я смотрел и восхищался. Гуси летят над головой в пятнадцати-двадцати метрах, утки тоже близко подлетают. Ружье лежит в стороне. Стрелять не хотелось – птицы, как в курятнике, к охоте не располагает… Перестрелять и съесть все можно, а потом потерянного не восстановишь…»