— Эсме утверждает, что ни одна женщина не может забеременеть в первую ночь. И я все равно не могу… там какое-то препятствие…

Голос постепенно затихал. Генриетта не знала, куда деваться от стыда.

Дарби нахмурился. Возможно, чехол действительно не войдет, потому что она девственна. Но так или иначе, им стоит откровенно поговорить, прежде чем обстановка станет слишком накаленной для дискуссий.

Он расплел ее косу и погрузил пальцы в гладкий шелк ее волос: раз, другой, наслаждаясь прикосновениями. Боже, как она прекрасна! В свете свечей волосы кажутся чистым золотом, мягким и скользким, как масло.

Поднявшись, он вынул из саквояжа маленький синий пузырек и протянул ей. Генриетта взяла его и вопросительно вскинула брови.

— Это настой какой-то травы. Говорят, он помогает от беременности, — объяснил Дарби.

— Ты это о чем?

— Если ты вдруг забеременеешь, даже с чехлом Эсме, стоит только выпить этот настой, и никакой беременности не будет. Это тоже мера безопасности, Генриетта.

Она упрямо покачала головой:

— Я никогда бы не сделала такого.

— Пока что думать об этом не стоит, — утешил он.

— Я никогда не забеременею, если мы вообще не будем этого делать, Дарби.

Тут она права.

Он взял у нее пузырек и поставил на тумбочку.

— Я просто не хочу, чтобы ты боялась нашей близости из опасения забеременеть.

— О нет. Я не боюсь. Мне просто не хочется. Терпеть не могу неопрятности.

Она и раньше пользовалась этим термином, говоря о своем бедре. Но Дарби толкнул ее на спину, поднял широкую ночную сорочку и без дальнейших слов сунул голову под подол.

Она немедленно уперлась ему в плечо, пытаясь оттолкнуть, но не успела: его губы нашли ее грудь. Восхитительно. У нее были совершенные груди, обольстительно тяжелые, округлые, одновременно мягкие и упругие: достаточно, чтобы свести мужчину с ума.

Он смутно слышал, как она протестует, но было слишком поздно. Вражеский отряд наводнил деревню. Он проник под широкий тент ее сорочки и теперь пировал, переходя от одной груди к другой. Темно-розовые соски набухли и сладко ныли. Его руки непрестанно находились в движении, гладя, лаская, пощипывая, и через несколько мгновений она перестала отталкивать его и принялась извиваться, сама предлагая ему груди. И больше никаких протестов, только несвязное бормотание.

Дарби улыбнулся. Пропади пропадом все семь наслаждений Афродиты, да и четырнадцать тоже. Только здесь он хочет быть, под этой уродливой ночной сорочкой, слушая, как его маленькая Генриетта постепенно открывает, что ее собственное тело может быть хоть и неопрятным, но способно давать и получать наслаждение.

Присутствие Дарби под ее сорочкой было одним из наиболее загадочных впечатлений в жизни Генриетты. Сначала она сжалась от ужаса и осознания некоего насилия. Миллисент сказала, что муж проделает свою грязную работу под одеялами, но ничего не упомянула о том, что этот муж захочет видеть ее тело… и тем более… целовать! Наверняка это какое-то новое лондонское извращение, известное только распутникам!

Но когда его губы завладели ее грудью, она потеряла способность логически мыслить. Он стал жадно сосать, и она обмякла, не в силах пошевелиться. И чем дольше он оставался там, тем больше она слабела, пока ноги и нижняя часть тела не превратились в вату, а сама она почти перестала дышать. И тряслась как в ознобе совершенно позорным образом.

В результате, когда он вынырнул из-под сорочки и стал поднимать ее дюйм за дюймом, гладя Генриетту по'ногам, она даже не протестовала. Позволила ему обнажить ноги, потому что была слишком занята, пытаясь справиться с разгоравшимся в животе огнем. И вместо того чтобы считать отданное в стирку белье, она хотела… коснуться его. Хуже того, ответить на поцелуи, лизать его золотистую кожу.

Потребовалась вся выдержка, чтобы не опуститься до самых глубин разврата. Вытянуть руки по бокам, хотя она положительно жаждала…

— Они выглядят совершенно одинаковыми, верно? — спросил он.

Генриетта подняла голову и обнаружила, что сорочка исчезла, должно быть, валяется на полу.

Муж стоял на коленях, оседлав мускулистыми загорелыми ногами ее белые бедра. И ласкал правое, словно хотел успокоить боль.

В голове Генриетты все смешалось. Он продолжал гладить ее, и эти простые движения создавали ощущение зияющей пустоты между ногами. Вялой, томной неспособности шевельнуться.

Поэтому она просто лежала, позволяя ему… делать все, что он хотел. Касаться ее плеча, осыпать поцелуями ребра, обводить языком пупок. Снова и снова проводить ладонью по ноге, и даже в своем ошеломленном состоянии она точно знала, чего он просит, поскольку жаждала того же.

Ноги раздвинулись словно сами собой, и она едва отметила его шепот: «Молодец, девочка», потому что он касался ее… там… и это было так хорошо, что она невольно выгнулась, задыхаясь и что-то несвязно выкрикивая.

Но он покинул ее… покинул.

Похоже, его очаровали ее волосы. Он водил ими по ее грудям, гладя соски, пока она не потребовала более решительного прикосновения. Проведя волосами по груди еще раз, он отстранился…

— Ты не можешь… — выдавила она потрясенно, но он уже не слушал. Возбуждение ее все росло, особенно когда он неожиданно нагнул голову и стал лизать ее, а потом теребить…

Она не помнила, как согнула ноги в коленях, и не думала о том, болит ли бедро (оно не болело), и просто оставалась в этом положении, не противясь и не возражая.

— Саймон, — простонала она, не сознавая, что впервые назвала его по имени. — Саймон, пожалуйста, пожалуйста…

Между ногами все росла болезненная пустота, а его поцелуи только разжигали огонь. Ее голод был так огромен, что она открыла глаза и обвила руками его шею. Он оперся на руки, нагнулся над ней, и она со смутным удивлением заметила, что он не выглядел сдержанным, ни в коем случае! Волосы растрепались, в глазах горело безумие.

— Моя жена, — хрипло прошептал он, но она ничего не слышала, потому что была слишком занята: терлась об него всем телом, как кошка, пытаясь излечить странную чесотку, которой до сей поры не болела. — Генриетта, проси меня, — сдавленно велел он, и на этот раз она поняла. — Проси меня, Генриетта.

Она заметила его потемневшие глаза, и в тот же момент он слегка дернулся наверх. Она стиснула его шею и выгнулась, наслаждаясь каждым мгновением.

— Пожалуйста, — безнадежно пробормотала она. — О Боже, пожалуйста.

— Пожалуйста? Чего ты хочешь?

Генриетта Маклеллан обладала немалым мужеством. Каждый день своей жизни ей приходилось сталкиваться с миром, знавшим о ее увечье. Она выстояла перед исполненными презрения дамами, а один раз едва не схватилась с каким-то деревенским пьяницей. Но все это было ничто по сравнению с тем моментом, когда она сняла руки с шеи мужа и потянулась вниз, к тому месту, где в живот упиралось его твердое естество.