Аббат Илларион, казначей Его Высокопреосвященства, сам вел какую-то службу, когда один из монахов подошёл и что-то шепнул ему на ухо. Брат Илларион тут же поручил ему продолжить, а сам поспешил прочь с амвона и вовсе покинул молельную, чтобы в маленьком монастырском саду обнять Волкова:

— Друг мой, как я рад вас видеть! Живы? Здоровы?

— Жив, и уже поправил здоровье, — говорил генерал, отвечая на объятия аббата.

— Ранены были? — искренне взволновался монах. — Рассказывали, что ваш полк крепко били.

Они пошли по саду вдоль стены, что окружала монастырь. Летнее утро, всё вокруг цвело, генерал рассказал:

— Били, мужичье весьма хитро было, и командир их железнорукий, судя по всему, был колдун, но ранен я не был, и с молитвами и именем господа на устах колдуна одолел, ран не получив, но заболев после. А откуда вам известно про дела мои?

— О! После ваших неудач и неудач фон Бока в городе появилась масса людей, что стали рассказывать о вас. Всякие беглые солдаты.

— Арбалетчики-ламбрийцы?

— И они тоже, и многие, кроме них, а у нас для того есть целая служба, чтобы всякие слухи слушать и наверх докладывать, — рассказывает аббат.

«Уж мне-то можете о том не говорить».

— А ещё что обо мне тут говорят?

— Ну, говорят, что генерал ваш уехал советоваться к раненому маршалу, а вы в его отсутствие подбили других офицеров на бой, в котором мужиков и побили, хотя всё для того сделал тот самый генерал, кажется, его звали фон Беренштайн.

— Именно так его и звали, — согласился Волков, с улыбкой слушая рассказ брата Иллариона.

И монах продолжал:

— А когда он вернулся, вы победу присвоили себе, а его, подбив на то своих офицеров и чтобы не делиться богатой добычей, от войска погнали. А после сами себя произвели в генералы.

— Прекрасная история! — воскликнул Волков. — Слава Богу, что я храню приказ того самого генерала фон Беренштайна, в котором он пишет, что отбывает из войска по нездоровью и приказывает мне войско и обоз вести в Бад-Тельц.

— То уже не важно, друг мой, совсем не важно, важно, что это вы победили взбесившихся еретиков, для архиепископа и императора победитель вы. А победителя, как известно, не судят.

— Думаете, и император знает обо мне? — спросил Волков.

— Уверен в том.

Осознание того, что о тебе знает сам император, приятно трогало душу. Волков некоторое время шёл, молча думая о том. Пока аббат не спросил его:

— Но вас, кажется, волнует что-то ещё?

— Дело у меня всё то же, — начал Волков, — мне предстоит война с кантоном, силы на то собираю, готовлюсь, как и просил архиепископ, но герцог и граф мне козни строят, герцог издал эдикт, чтобы мне и всем моим людям город Мален в гостеприимстве отказывал и дел никаких не вёл.

— Ах, какие бесчинства! — воскликнул аббат. — Что нужно сделать? Может, я вам могу чем-нибудь помочь?

— Конечно, можете, за тем я здесь. — Волков сделал паузу, и продолжил твёрдо. — Коли вопрос с епископом курфюрст разрешил, то будет мне большая помощь.

Тут казначей отвернулся от него, как будто прятал глаза, и говорит:

— Этот вопрос положительно для вас разрешён не был.

— Что? Почему же? Разве не понял епископ, что мне без хорошего помощника в Эшбахте не быть? — воскликнул кавалер и удивлённо, и раздосадовано. — Неужто архиепископ не понимает, что слишком сильны и влиятельны недруги мои, чтобы без всякой помощи я с ними совладал?

— Да-да, я и сам так считаю и готов всеми силами содействовать, но не всё в силах нашего сеньора. Уверяю вас, архиепископ далеко не всегда может снять человека, тем более такого, которого вам в Мален назначил. Поступить так — значит настроить против себя многих знатных людей в княжестве. А то будет сильно на руку недругам его.

— И что же мне делать? — спросил кавалер всё ещё удивлённо. — С горцами у меня война, я по просьбе архиепископа её затеял, оттого и с герцогом у меня распря, и опять же по просьбе курфюрста с купцами из Фринланда я в ссоре, из-за долгов, он просил их притеснять, где же мне помощь искать? Были у меня союзники в городе, так и город теперь для меня закрыт, и епископ тамошний отнюдь не друг. А теперь и в архиепископе я не вижу опоры. Уж не бросить ли мне затею, не уйти ли с людьми моими из Эшбахта?

— Уж и не знаю, что вам посоветовать, друг мой, — отвечал аббат. — Но чтобы отстранить епископа из столь влиятельной фамилии от кафедры, нужна очень веская причина. Я же в прошлый раз говорил вам, что дело это почти безнадёжное. Нужна очень веская причина.

«Ах веская причина? Что ж, такая причина у меня есть».

И лекарь его брат Ипполит, и Агнес говорили в один голос, что хворь его последняя от его же норова горячего происходит, что злиться ему нельзя, что пагубно для него это. Но как тут спокойным быть? Как сохранять хладнокровие, когда не чувствуют ноги твои нигде опоры верной. Словно в зыби болотной он ходит, а не по тверди. Едва сдержал он себя, чтобы не кинуть этому монаху с добрым и приветливым лицом слова резкие. Нет, сдержался, сдержался.

«Что ж, хотел отдать то в дар, теперь отдам то за услугу».

— Я привёз с собой телегу эксонского серебра в слитках. Там ровно двадцать пудов, сия причина для архиепископа может считаться веской?

— О! Это умно. Слухи ходили о том, что вы нашли спрятанное в реке сокровище мужиков, правда, никто не знал, как велико оно.

«Никто не знал и, надеюсь, никто не узнает!»

Волков тут стал зол. Да, он был зол на этого монаха. Хотя виду старался не показывать, что давалось ему нелегко. Лицемер из него был не очень хороший, все его мысли и чувства всегда были у него на лице. Но теперь он пытался даже улыбаться. И продолжал смотреть на монаха. Смотрел и словно увидел в монахе то, что до сих пор ему видеть в нём не доводилось. Увидал он, что за всей дружелюбностью и теплотой прячется прожжённый делец, каких мало. Не всякий банкир так хорош, даже Науму Коэну тихий и добрый, всегда ласковый брат Илларион в деле своём не уступит.

А разве могло быть иначе? Разве мог умный и всё уже видавший на своём веку курфюрст-архиепископ назначить на эту должность иного человека. Это вам не кафедра в Малене, куда всякого дурака за фамилию благородную назначают. Это казначей, один из главных людей при всяком дворе.

И тут вдруг рыцарю явилась недобрая мысль, он понял, что все надежды на этого монаха заканчиваются для него тратами. Так было в Хоккенхайме, к тому шло и сейчас.

А аббат тем временем, не видя в собеседнике неприятных перемен, быстро посчитав в уме, отвечал:

— Коли перечеканить двадцать пудов серебра, так архиепископу хватит на две недели, если, конечно, долгов не возвращать. Это большие деньги. Большие. А это всё серебро, что есть у вас?