Итак, мы перешли к обороне. Как помнит читатель, в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80 %, насчитывалось меньше взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. И вот в эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Впервые с передовой я общался с ним по телефону. Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт). Для меня это его распоряжение оказалось настолько неожиданным, настолько несуразным, что я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте как минимум три более или менее полнокровных взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава.

А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того слабую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полнокровных взвода, или когда в роту прибудет пополнение, достаточное для еще двух недостающих взводов.

Как я и ожидал, подполковник Батурин разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать в штаб фронта представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что пока мое назначение не узаконено приказом по фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, попала «вожжа под хвост») тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой.

После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: «Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!» И тут, словно бес снова меня попутал, я вместо уставного «Есть!» выпалил: «Приходите сюда, в окопы, здесь на месте и разберемся».

Батурин, еще ни разу не побывавший у нас в окопах и вообще на переднем крае, вскипел и уже срывающимся на крик голосом ответил: «Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!» На этом наш разговор оборвался.

Потом мне мой бывший ротный, майор Матвиенко, уже ставший замкомбатом, говорил: «Зачем ты лез на рожон? Ну, сказал бы «Есть!», а делал бы как нужно!» Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»…

Наш новый (он все еще был «новым», во многом неизвестным, неизученным) комбат оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал (не думаю, что мне это казалось) ярко выраженную немилость батуринскую, почти до самого окончания войны.

Между прочим, комбата уже наградили орденом Александра Невского, видимо, «за успешную организацию боев» при восстановлении флангов Наревского плацдарма. После этого он приказал представить офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, к наградам именно этим орденом. Об этом сказал мне Филипп Киселев, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова – к Богдану Хмельницкому III степени. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к Александру Невскому.

Мне пришлось рассказать Филиппу о своей глупой истории с «дважды орденоносцем». Поэтому я попросил Филиппа уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени.

Когда Батурину представили наградные листы, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный, да еще такой строптивый, получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Филипп Киселев, мой наградной лист активно и настойчиво защищали и Филатов, и Матвиенко. В общем, суммарными усилиями им всем удалось убедить комбата подписать представление.

Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», желчно заметив при этом, что «ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам». Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил и такого ордена не заслужил, хотя, как мне стало потом известно, Иван Матвиенко предлагал представить меня к ордену Красного Знамени, кавалером которого он уже был. Филипп Киселев незаметно его одернул.

Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь. Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а начштаба, уже майор Киселев. Наконец-то с меня, как гора с плеч, свалилась тяжесть моего «орденского» позора перед близкими, так тяготившего мою совесть все эти долгие месяцы.

Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием. Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к ним вернулась фронтовая манера делить хлеб, сахар и др. по-особому. Происходило это так: кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар и еще что-либо «делящееся» на приблизительно равные доли. Затем обычно командир отделения или кто-нибудь им назначенный отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или кто-то из «доверенных лиц», указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: «Кому?» И отвернувшийся должен был назвать одного из бойцов.

И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-нибудь и казалось, что соседу досталась порция побольше. А поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Здесь не было никакой возможности чем-нибудь разнообразить наше окопное «меню». Была уже глубокая осень. Да и местного населения, у которого можно было бы, как в Белоруссии, что-либо купить или выменять, вблизи наших позиций не наблюдалось.

И вот случилась другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были меховым барашковым жилетам. Поменяли, наконец, всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало в обороне на белорусской земле, нам не прислали, а уж сколько времени не мылись мы все, окопники!

И то ли из-за того, что эти жилеты, обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку, или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках подстилок или других вещей, но вскоре нас замучили новые враги – насекомые. Не очень приятная деталь фронтового быта, но, если короче – обовшивели мы все изрядно, тотально. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.

Наконец, невдалеке от наших окопов в низине установили прибывшую походную дезкамеру, на солдатском жаргоне – «вошебойку». И, главное – без бани и без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдали туда и свои меховые жилеты, считая их главной причиной постигшего нас бедствия. И никто не догадался предупредить нас, что от высокой температуры в дезкамере наши жилеты настолько съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется больше, но даже надеть не удастся.