видим конфедерацию Швейцарии, которая прекрасно существует много столетий. Почему на Украине так противятся этой самой форме, довольно, кажется, простой?

— Здесь я скажу как юрист-международник. В мире нет ни одной успешной федерации, которая бы произошла от деления ранее единого государства.

Я имею в виду, когда государство делится, дробится. Этот процесс у нас привел к тому, что большевики начали, — к распаду Советского Союза. И нам, уже Российской Федерации, явно была уготована такая же участь. Приход новой идеологии и власти приостановил этот ужасный процесс. И сейчас все-таки нам подобное не угрожает.

Нынешняя территория Украины, которая была ей отдана в Советском Союзе и которую большевики начертили, чтобы привлечь украинских националистов, создана искусственно. Изначально крошечная Чигиринская республика Богдана Хмельницкого, кстати, без всяких искажений истории, проголосовала за воссоединение с Русью по главной причине: «Волим под царя московского, православного», то есть по единству в вере. И язык тогда еще не так отличался. Отличается язык, сильно всегда расходится, когда нет сообщения между разными частями большой страны и одной нации. Появляются местные языки, местная мова. Знаете, ведь был такой вологодский и другие языки у русских…

— А новгородский какой был!

— Там и лексическая, и грамматическая разница… Тем не менее для лингвистов это один язык, местные его варианты.

— Все-таки нынешний украинский — это самостоятельный язык.

— Никто не оспаривает.

— Самое главное, чтобы богослужебный язык был у нас один.

— Так мы на одном языке и обращаемся к Богу — и с сербами, и с болгарами, со всеми славянскими народами.

Но большую часть территории современной Украины, полученную ею в XX веке, русские цари, а вовсе не украинцы восстанавливали. Тот же западный Львов — Лемберг, Станислав — Ивано-Франковск. Это же все царская Россия обретала, вытесняя, в свою очередь, обратно Польшу, которая в свое время захватила земли империи Рюриковичей, устремляясь на восток. Британский историк Арнольд Тойнби пишет, что, вопреки распространенному мнению, тысячелетняя хроника говорит о том, что именно Запад наступал все время на западные границы русской ойкумены. И только в 1945 году впервые он почувствовал на себе дыхание России, которое она тысячу лет чувствовала от Запада.

Федерализация Украины? Они бы все передрались. И, конечно, Украина бы рассыпалась.

— То есть унитарное государство лучше для Украины?

— Мне очень жалко ее. Не зря говорят, если Господь кого-то хочет наказать, лишает его разума. Единственная республика Советского Союза, где были современная промышленность и современная наука, где было квалифицированное население, богатая территория, прекрасный климат, сельское хозяйство, самообеспеченность, голод не грозил…

— Хотя был «голодомор».

— «Голодомор» был везде. А вы знаете, кто такой Чубарь, который подписал это приснопамятное постановление о борьбе с саботажем в области хлебозаготовок, после чего украинцы, особенно западные, отказались посеять зерно?! Они куда более трепетно относятся к частной собственности, чем северные русские. И не посеяли, и начался страшный голод. Но этот Чубарь был как раз ярым украинизатором, а вовсе не русским империалистом! Он преследовал интеллигенцию с общерусским мировоззрением, насаждал это в школах. Это была идеологии большевиков. И у революции всегда есть своя Вандея. (Во время французской революции в Вандее сельское население Бретани не признало революцию, сохранило верность королю и было жестоко вырезано.)

— Давайте вернемся к нынешнему. Если сделать сейчас федерацию…

— Представляете, если будет отдельная автономия тех же Донецка и Луганска, в которых свои выборы, своя делегация в парламенте, станут ли они голосовать за натовские проекты и подобное, согласятся ли с галицийской интерпретацией истории, их жизни, путей строительства государства? В силу своего мировоззрения, естественно, они всегда будут «против». И не будет Украина тогда служить таким удобным инструментом для англосаксов против России, каким она служит сейчас.

— Вы несколько раз цитировали фразу Бжезинского о том, что «Россия с Украиной останется великой страной, а без Украины — можно попробовать». Чем Украина так важна для России, что без нее Россия не может быть, с точки зрения Бжезинского, великой страной?

— Это точка зрения Бжезинского. С моей точки зрения, это совсем не так. Тем более что то, во что сама себя превратила Украина, — вряд ли такой довесок может украсить какое-либо единое государство. Но тем не менее это стратегическое положение, Черное море прежде всего. Россия стала великой державой, только выйдя к морям. К Балтийскому, когда Петр I открыл «окно в Европу» (мы недавно только праздновали 300-летие Ништадтского мира). Это выход к Черному морю и к Тихому океану. Вот после этого Россия стала державой, без которой «ни одна пушка в Европе не стреляла», как «хохол», канцлер Безбородко, екатерининский вельможа, возглавлявший внешнеполитическое ведомство, говорил молодым дворянам, которые приходили на службу. Это метафора. Тем не менее великой державой Россию сделали именно выходы к морям.

Если вы посмотрите сейчас силовые стрелы давления на Россию во время Первой мировой войны и революции, затем в 90-х годах, когда мы вроде встали на задние лапки и сказали: да, мы были такими плохими, забирайте все, мы во всем виноваты, в уплату за тоталитаризм отдаем триста лет русской истории. Но не большевики же собирали державу!

— Мы действительно много чего отдали тогда при Андрее Владимировиче Козыреве.

— Я говорила об этом через четыре дня после Беловежских соглашений. Мне самой надоели обкомы, я без сожаления расставалась с ними. Коммунистический эксперимент исчерпал себя. Нужно было менять, но не крушить державу! Ее же не большевики создавали.

И стратегическое положение Украины очень важно было. Даже Бжезинский признавал и сожалел, что мы слишком близкие друг другу славянские народы. Понимал, что — братья на самом деле. И что единство — в православии. Для него раскол православия был очень важным и желанным. Он — не только либерал, но и католик, причем польский католик, сформированный на раскаленных неприязнью соприкасающихся краях поствизантийского и католического пространства, которые (края) прошли прямо через Польшу. Да еще на службе у американцев.

Причем у него всегда на языке было то, что у других политологов на уме. Он этакий enfant terrible политологии, даже американской, но резал правду-матку. И по нему как раз и развивались действия Соединенных Штатов.

И то, что Крым вернулся в состав России, для меня было не просто актом справедливости. Тот, кто думает, что я сейчас обслуживаю какие-то магистральные идеи, ну — пусть прочтут мои статьи 1991 года, когда я была «изгоем». Государство качнулось в мою сторону, а не я в его. Я создавала вместе с коллегами, ныне уже многими покойными, общественный комитет «Русский Севастополь» в 1992 году. И для меня то, что Крым