class="p1">Иуда улыбается.

Перепачканный, взъерошенный Сизиф подходит к нему почти вплотную.

Зола осыпается с его рук на костюм Иуды. Тот, не глядя, смахивает ее ладонью.

– Ты вытащил бумаги из огня? – спрашивает Сизиф.

Иуда с самодовольным видом, глядя Сизифу прямо в глаза, демонстративно закидывает ноги обратно на столешницу.

– Ты имеешь в виду дело Лизы? – говорит он, не переставая улыбаться. – Очень увлекательное было чтиво, спасибо. Ну что за старая привычка все записывать от руки?

Сизиф выпрямляется, чувствуя нарастающее напряжение:

– Что ты успел прочитать?

Иуда неспешно берет со стола сигареты, пододвигает пепельницу и со смаком закуривает:

– О-о-о. Кое-что успел. Я люблю сомнительные истории. Не мог остановиться. Интересно, как наши Начальники отреагируют на то, что твоя подружка и ее клиент в прошлых воплощениях были сладкой парочкой? И не раз. И даже не два.

Иуда замолкает и выпускает облачко дыма прямо в лицо Сизифа.

Сизиф не помнит, как пахнет сигаретный дым.

Ему вспоминается только дым горящей избы.

Избы, сожженной фашистами.

– Это вроде бы запрещено, – продолжает Иуда. – Память души, так сказать. Непрогнозируемые реакции и сила притяжения. После такого они могут и запретить твой переход, не так ли?

Иуда перешел на «ты».

Впервые.

Плохой знак.

Очень плохой.

Хотя куда уж хуже.

Если бы у Сизифа было тело, то сейчас засосало бы под ложечкой.

Он влепил бы хороший правый хук прямо в эту костлявую челюсть и разбил бы в кровь эти пухлые безвольные губы.

Такие были у одного фашиста, которого он хорошо запомнил.

Фашист-педофил, которому он прислуживал.

Сизифу показалось, что его тошнит.

Какая глупость…

И все же чувство, не подвластное разуму, никуда не делось.

– Это было нужно для задания.

Зря Сизиф ему что-то объясняет. Нет, он не будет этого делать.

– Где папка?

Вот сейчас голос звучит, как надо.

Как раньше.

После того, как умер.

Иуда, сам того не замечая, бросает быстрый взгляд на полку.

Там теперь жуткий беспорядок: папки и листы вперемешку навалены друг на друга.

Обойдя Иуду, Сизиф, подходит к полке и выхватывает с самого низа одну из папок.

Он узнал ее по фотографии Лизы, уголком торчавшей из обуглившегося корешка.

Сизиф открывает папку, пролистывает, проверяя, все ли на месте.

Иуда меж тем разворачивается на крутящемся кресле к Сизифу.

Странно, при Сизифе это кресло не крутилось…

На лице Иуды торжество.

– Но история была бы не так увлекательна, если бы на этом закончилась, верно? – говорит он, причмокнув от удовольствия. – Интересно, знает ли твоя Лиза, что видела и твою рожу множество раз до того, как оказалась в белой комнате?

– Прекрати трещать, – резко обрывает его Сизиф. – Чего тебе надо?

– Какой нетерпеливый.

Иуда тянет. Набивает себе цену. Его ухмылка слегка подрагивает, разбившись о непроницаемое выражение лица Сизифа.

– Ну ладно. Замолвишь за меня словечко там, наверху, и я никому ничего не скажу. Ей-то все равно уже не помочь.

Иуда тушит догоревшую сигарету в сухой земле горшка с цветком.

Подарке Лизы.

Удивительно, но этот спроецированный цветок начал засыхать. Кончики листьев пожухли и скрутились в хрупкую коричневую трубочку.

Сизиф разворачивается и направляется к выходу.

Разговор окончен. Он замолвит это чертово словечко.

«Ей-то все равно уже не помочь».

Все равно не помочь.

Рука Сизифа ложится на дверную ручку, когда Иуда окликает его:

– А для чего тебе все это было надо? Чувство вины или последний шанс отомстить?

Сизиф останавливается, медлит секунду, а затем возвращается к письменному столу и сгребает цветок, щелчком выкинув из него дымящийся окурок. Окурок падает на столешницу прямо перед Иудой.

– А это я заберу.

Дверь за Сизифом захлопывается.

Горизонт пылает. Внизу сгущается тьма, и жалкие искорки электрических лампочек пытаются разбавить ее, но не могут.

Сверху еще пока голубеет купол неба, но на нем уже появляется луна и пара звезд.

Тоже искорки.

И тоже не могут остановить надвигающуюся тьму.

Всему миру остается только ждать солнца. Только оно способно сделать это.

Сизиф снова думает о Лизе.

Он сидит на крыше дома. Того самого, где любила сидеть она.

Как и она, он свешивает ноги, сняв тесные туфли с мозолистых ступней. И чувствует прохладные прикосновения ветерка… почти как настоящие.

Это Лиза избавила его от страха высоты. Он бы никогда не признался ей в этом, но проекция этого страха так и не покинула его после смерти.

Глупость, конечно.

Но она бы поняла.

Ему вдруг становится одиноко.

Очень одиноко.

Сизиф привычно бросает взгляд на свои часы: сто баллов.

А что на экране ее часов?

Очень скоро там будет ноль, и тогда…

Это не твое дело, Сизиф.

Не твое… как бы там тебя ни звали.

Внизу текут улицы, полные людей.

Если заботиться о каждом…

Нет, они должны позаботиться о себе сами.

Таков закон.

И снова всплывает мысль о ней.

Совсем скоро на ее часах будет ноль.

Сизиф поворачивает голову туда, где обычно сидела Лиза.

У нее всегда была такая милая улыбка, когда он смотрел на нее в профиль.

Кое-какие черты ее лица не менялись из жизни в жизнь.

Удивительно.

Теперь рядом с ним, на том же самом месте, стоит подаренный ею цветок.

Цветок покачивается, будто ветер перебирает его листья.

Она создала очень хорошую проекцию.

Совсем не отличить от реальности.

Она была толковой ученицей.

Глупая, глупая девчонка.

Сизиф делает глубокий вдох. Ему даже кажется, что он учуял вечернюю сладость воздуха.

Хотя здесь, в большом городе, воздух если и пахнет, то совсем иначе.

А этот запах он помнит из иного места и иного времени.

Сизиф поднимает с пола обгоревшую папку.

Бросить бы ее туда, вниз, с крыши.

Из папки выпадает фото Лизы.

Конечно же, «лицом» к Сизифу.

Совсем скоро на ее часах будет ноль.

Сизиф закрывает глаза.

Пожилой чиновник лежал в своей постели. Рядом с ним – молодая, пахнущая жизнью жена. Он долго смотрел на нее в тусклом свете свечи. Блики играли на ее лице, и иногда ему казалось, что она усмехается. Знает, что он смотрит на нее, слишком молодую, слишком жаждущую для него, и усмехается.

Он смотрел на нее не отрываясь. В его совсем уже не молодой груди давило. В который раз.

Поддавливало и внизу живота.

Скоро придется вставать и снова мучиться над ночным горшком.

Да, его тело уже давно не пахнет молодостью, как ее – вечно горячее, нежное, упругое.

Он провел рукой по ее красивому лицу.

В отблесках свечи его рука показалась ему совсем старой.

Человек в черном был едва различим