— Теперь ты должен держаться за нее, если хочешь удержать, — сказал мне Крайт.

— Ты умеешь управлять парусом?

— Нет. Но ты должен сделать то, что я скажу, иначе через полчаса она прыгнет за борт. — Он указал на небольшое пространство под фордеком, где мы с ней спали. — Ляг с ней. Поговори с ней, обними ее и попытайся заставить ее петь для тебя. Я не буду смотреть, обещаю.

Я подобрал паруса и привязал румпель, предупредив его, что если он не хочет, чтобы мы утонули, то должен будет вызвать меня при любой перемене ветра или погоды, и уговорил Саргасс отдохнуть со мной часок-другой.

Она согласилась, я полагаю, в основном для того, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Мне не нравится этот мальчик, — сказала она.

— Он вытащил меня из ямы после того, как вы с Бэбби бросили меня. — Теперь, когда она вернулась ко мне в целости и сохранности, я понял, что злюсь на нее.

— Ты был мертв, — повторила она. — Я видела тебя. Мертвых людей надо есть.

Желая сменить тему, я попросил ее спеть, как предложил Крайт.

— Тогда войдет мальчик. Я не хочу, чтобы он был здесь, с нами.

— И я. Пой только мне, очень тихо, но не так, как ты пела, когда мы были одни. Так, как ты пела в одиночестве.

— Он все равно меня услышит. — Она вздрогнула. — У него ноги скрючены.

— Ты считаешь, что он мальчик? — недоверчиво спросил я, чувствуя себя так же, как и несколько дней назад, когда понял, что барахтуны на самом деле были обмануты плетеной фигурой.

Она хихикнула:

— Я не думаю, что он такой уж мальчик. Он уже достаточно взрослый. Ты не сможешь удержать его снаружи.

— Он придет к тебе сюда, если ты запоешь?

— О, да! — Ее единственная рука скользнула в мою.

Все мое сердце тянулось к ней, и я спросил:

— А что сделаю я, Саргасс? Я уже здесь, с тобой.

— Мать велела мне оставаться с тобой.

Я кивнул. Я слышал, как Бэбби, наполовину обезумевший от нервозности и подавленной агрессии, ходит взад и вперед по палубе над нашими головами, словно целый взвод труперов; сейчас я спрашиваю себя, видел ли он Крайта как инхуму или как мальчика, и делал ли он какое-нибудь различие между ними.

— Там, снаружи, — сказал я Саргасс, — ты думала, что мне больше не нравится смотреть на тебя. Правда в том, что мне не нравится смотреть на него.

— На мальчика?

— На Крайта, — ответил я. — Я боюсь, что буду пялиться, а это было бы невежливо.

— Пялиться на его ноги?

— Совершенно верно. Наверное, поэтому он так плохо ходит. Но как он выглядит, все остальное?

— Ты же знаешь.

— Мужчины и женщины часто видят одних и тех же людей совершенно по-разному, — объяснил я, думая, что это никогда не было более правдивым, чем для нас двоих в тот день. — Мне бы хотелось знать, каким он тебе кажется.

— Ты ревнуешь! — Она в восторге рассмеялась.

В то время я все еще надеялся, что Саргасс увидит Крайта таким, каков он есть, без подсказки с моей стороны.

— Ты не принадлежишь мне, а я принадлежу Крапиве, моей жене, — сказал я так серьезно, как только мог. — Если ты хочешь отдать себя другому мужчине, я могу посоветовать не делать этого. Я так и сделаю, если сочту, что он тебе не подходит. Но никогда не отдавайся этому мальчику — Крайту, как он себя называет.

— Ну, он очень красивый. — Она прижала мою руку к своей левой груди.

Я отдернул руку:

— Без сомнения, так оно и есть.

— Не сердись на меня.

Я сказал ей, что не сержусь, что я только беспокоюсь о ней, что было не совсем правдой. Наверху, на фордеке, послышался стук клыков Бэбби; Бэбби был зол, по крайней мере, и злился еще больше, потому что ему приходилось вести себя так, словно это было не так.

— Я пришла, как только услышала твой голос. Я должна была позволить тебе подплыть ко мне. Теперь все будет разрушено. Ты помнишь, как поцеловал меня в первый раз?



 

Прошла неделя с тех пор, как я написал те слова, которые ты только что прочитала, неделя жары, ужасных, жестоких бурь и сообщений об инхуми со многих отдаленных ферм. Недалеко от города соседский ребенок нашел обескровленных женщину и двух ее детей.

Так что я был занят, хотя и не слишком, и мог бы заниматься отчетом, который начал в прошлом году и над которым трудился так долго. Вопрос не в том, должен ли я говорить правду — я достаточно хорошо знаю, что должен. Вопрос в том, сколько правды я должен рассказать?

(«В закрытый рот мухи не залетят», — посоветовал бы мне Хряк. Я бы хотел, чтобы он был здесь.)

Если бы Шелк вступил в половую связь с другой женщиной, он признался бы в этом Гиацинт, я уверен; но это не слишком хороший пример, потому что ее бы это не взволновало — или, по крайней мере, почти бы не взволновало. Как много он бы ей рассказал? Вот настоящий вопрос, на который я не могу дать удовлетворительного ответа. Констатировал бы факт и все? Разве простая констатация не сделает все еще хуже, гораздо хуже, чем было на самом деле?

Когда я начинал отчет, то планировал опустить все такое. Теперь я вижу, что, если я это опущу, ничему из того, что я говорю, нельзя будет верить. Без сомнения, я должен сжечь каждый клочок этого отчета.



 

Мне не поверят в любом случае. Я знаю это. Хари Мау и остальные даже не поверят, что я тот, кто я есть. Я знал, что мне не поверят с тех пор, как я написал о левиафане. Я собираюсь рассказать всю правду, словно на исповеди. С этого момента я ничего не буду скрывать и приукрашивать. Это причинит моей бедной дорогой Крапиве боль в том маловероятном случае, если она — или кто-нибудь — прочитает то, что я пишу; но она, по крайней мере, с удовлетворением поймет, что ей известно самое худшее.

Я попросил Саргасс спеть для меня, как ты уже прочитала. Правда в том, что я умолял ее об этом и в конце концов пригрозил ей, и она запела. Она пропела всего одну-две ноты, одно-два слова на каком-то языке, на котором никогда не говорили люди, и я оказался на ней. Я сорвал с нее неуклюжую парусиновую юбку, я кусал, царапал и бил ее, делая то, что ни один мужчина не должен делать ни с одной женщиной.

Извращения, которые, как мне хотелось бы верить, не совершал ни один другой мужчина.

Когда все наконец кончилось, я заснул в полном изнеможении, а когда проснулся, мы быстро плыли на северо-северо-восток, вдоль холодного берега, покрытого густой зеленой листвой, слева от нас. Я уставился на него, потом на инхуму, сидевшего у руля.

Он улыбнулся мне:

— Ты думал, что я не могу это делать.