Уравнения шагали в ногу со мной, когда я поднимался по башне Матемы с ножом в руке. Некоторые неслись по всей длине винтовой лестницы, другие через несколько метров сменялись новыми вычислениями, и все были врезаны в камень и покрыты черным воском, чтобы легче их читать. Я проходил мимо дверей с греческими буквами — «альфа», затем «бета» и так далее. Поравнявшись с «мю», я увидел первое окно, и прохладный ветерок овеял меня. Мимо спускались двое матемагов, оба старые, сморщенные, словно сушеные сливы, и они были так погружены в беседу, что я мог хоть загореться — они бы не заметили.

И наконец, там, где из последнего окна была видна широкая панорама Хамады, ступеньки закончились у двери с «омегой», выложенной медью по черному дереву. Я перевел дух. Карабкаться по горам проще, чем по ступеням.

Я снова спрятал нож в рукаве и толкнул дверь. Та распахнулась, тихонько жалобно скрипнув петлями; в центре единственного круглого помещения склонились над большим гладким столом Каласади, Юсуф и Калал. Они как по команде подняли головы, и миг удивления, написанный на всех трех лицах, вознаградил меня за все тяготы подъема. Юсуф и Калал тут же снова склонились над бумагами, словно разыскивая ошибку в вычислениях. Оба держали перья, их пальцы и зубы были черными от чернил.

— Йорг. — Каласади за пару вдохов вернул себе спокойствие. — Наши проекции, обозначенные на входной двери, ты должен был миновать за куда большее время.

Юсуф и Калал переглянулись, словно спрашивая, какие еще ошибки вкрались в их вычисления.

— Ваши проекции? Для тех, кто хочет повыцарапать глаза Зодчим, вы на удивление похожи на них.

Каласади развел руками, пустыми, заляпанными чернилами.

— Нас определяют наши действия, а не то, как мы приходим к решению начать действовать.

Я швырнул кинжал, двигая рукой поперек тела так, чтобы мое движение не предугадали. Клинок вонзился в блестящую поверхность стола, рукоять задрожала буквально в ладони от паха Каласади. Я целился примерно туда, но бросок был трудный, угол неудобный, движение неловкое. Я думал, что имелся некий шанс, что нож отскочит и попадет в Каласади.

— А это у вас там записано? Вы это вычислили? — Я шагнул к столу. — Траекторию ножа тоже прикинули, да?

Каласади положил ладонь на плечо Юсуфа. Молодые матемаги перестали писать и подняли глаза, все еще хмурясь, словно вычисления занимали их больше, чем мои острые лезвия.

— Принести вам питье, король Йорг? — сказал Каласади. — Подъем по этой лестнице нелегок.

Посох из слоновой кости, которым он когда-то писал в пыли во дворе моего деда, был у него в руке.

Я подошел к столу, разделявшему нас, на котором лежали пригвожденные кинжалом бумаги, покрытые причудливыми символами, и заговорил спокойно, как подобает разумному человеку:

— В деле предсказания немаловажно — вероятно, важнее всего прочего — уметь создавать впечатление, что события развиваются согласно твоим ожиданиям. Жертва верит, что каждый ее шаг предугадают, начинает страдать от неопределенности и в то же время становится более предсказуемой.

Все трое молча смотрели на меня. Никто не выдавал беспокойства, кроме Каласади, пальцы которого теребили короткую курчавую бородку, ну и лоб Калала слегка поблескивал от пота. Юсуф вынул гребни из волос и стянул их в хвост, так он казался старше и умнее.

— Должно быть, вы знали, что я решу ударить по столу, иначе попытались бы остановить меня… если вообще знали, что я это сделаю?

Я понял, что закапываюсь в ту самую ужасную неопределенность, о которой только что сказал.

— А питье? — спросил Каласади.

Я, разумеется, хотел пить, но это было слишком предсказуемо. И потом, смысл — тащиться через столько стран, охотясь за отравителем, а потом выпить то, что он даст тебе?

— Почему ты пытался убить родню моей матери, Каласади? Друг сказал мне, что у матемагов свои цели. Просто угодить Ибн Файеду? Умиротворить его, не дать ему выкинуть вас из этого славного оазиса?

Каласади потер подбородок тыльной стороной ладони, задумчиво смыкая пальцы. Он был так же спокоен и невозмутим, как тогда, в замке Морроу. Мне он понравился с самого начала. Возможно, именно поэтому я стремился произвести впечатление на него и выдал информацию, по которой он мог вычислить мою историю. Даже теперь, едва не угодив в него клинком из мести, я не питал к нему ненависти.

— Смешно: в наши дни тот, кто желает мира, должен готовиться к войне, — сказал он. — Ты сам это знаешь, Йорг. Войну Ста надо выиграть, если мы хотим, чтобы она закончилась. Выиграть на поле боя и на Конгрессии. То и другое — едино.

— И выиграет ее Ибн Файед?

— Через пять лет Ибн Файед проголосует на Конгрессии за Оррина из Арроу. Граф Ганза — нет. Голосование закончится. Принц Оррин принесет мир. Миллионы будут процветать. Сотни тысяч будут жить, вместо того чтобы умереть на войне. Наш орден предпочел многое малому.

— Это была ошибка, мое малое.

Я вскипел.

— Бывают и ошибки. — Он задумчиво кивнул. — Даже с помощью магии управлять слагаемыми мировой суммы непросто.

— Так вы все еще собираетесь подарить Морроу Ибн Файеду? Позволить маврам снова хлынуть на Лошадиный берег?

Я смотрел на Каласади, на его глаза, его рот, движения его рук — на все, пытаясь понять, о чем он думает. Меня сводило с ума, как он мог вот так спокойно стоять, словно в любой момент знал, что я скажу и даже подумаю. Правда ли это — или всего лишь часть их представления с дымом и зеркалами?

— Мы хотим, чтобы принц Оррин получил имперский трон на Конгрессии в сто четвертый год Междуцарствия. — Юсуф впервые заговорил, в голосе чувствовалась нотка напряжения. — Конгрессия сотого года ничего не решит — и это нельзя изменить.

— Может, владения калифа легче расширить в других направлениях, — сказал Калал, его высокий голос не сочетался с суровым ртом. — Марок падет скорее, чем Морроу или Кордоба.

Меня удивило, какое облегчение таила в себе эта фраза.

— Я пришел убить тебя, Каласади. Опустошить твои владения и оставить от них руины.

Ему хватило здравого смысла не усмехнуться на мои апокалиптические угрозы. Скорее всего, о Геллете знали даже в Африке. Может, они видели зарево, подымающееся над горизонтом. Богу известно, горело ли оно достаточно ярко и высоко. Оно опалило небо!

— Надеюсь, ты этого не сделаешь, — сказал Каласади.

— Надеешься? — Я распахнул бурнус и положил руку на рукоять меча. — Ты не знаешь?

— Всем нужна надежда, Йорг. Даже людям чисел.

Юсуф изобразил улыбку, он говорил тихо, голосом человека, готового умереть.

— И что ваши уравнения говорят обо мне, отравитель? — Теперь между нами возник мой меч. Я не помнил, как обнажил его. Ярость, которая мне была нужна, вспыхнула и погасла, потом снова вспыхнула. Я увидел бабку с дедом, бледных, на смертном одре, дядю Роберта в гробнице воинов, с руками, сложенными на груди над мечом. Я увидел улыбку Каласади в залитом солнцем дворе. Юсуфа, вытирающего с лица морские брызги. «Соленая, — сказал он тогда. — Давай надеяться, что мир может предложить нам кое-что получше, а?» Сказал в море.