Глядя, как она зубами перекусывает провода или свинчивает пробки, я чувствовал, как во мне просыпается страх, виденный мной в глазах Эдички. Рядом с ней я и ощущал себя Эдичкой – ждущим чудесного откровения о правде, жаждущего воссесть на трон Давидов и править народами, 144 тысячи из которых будут собраны в квадратном Небесном Городе 86.

Я боялся ее. Нет, шею-то я свернул бы ей с легкостью, все-таки я был взрослый мужик. Я терялся от ее одержимости, от ее твердой уверенности, что она точно знает вектор, по которому следует двигаться, что она знает, как надо. Мой отчим тоже знал, как надо. Но это знание было сродни славянофильству или теориям Густава Лебона 87 – массы, массы, массы, которые управляемы, у которых корни, которые должны…

Аида была абсолютно одна. Для нее даже ближние были подернуты флером небытия, окутаны собственной неполноценностью, сквозь которую и проникали ее пальцы, несущие боль и возвращающие к бытию.

Когда мы ужинали на помойках, пробираясь к настоящей лаборатории, которая находилась вовсе не там, где раздался взрыв, я терзал ее вопросами.

– Боль, – говорила она, сворачивая голову украденной курице или кошке и ловко обдирая ее, – это и есть та самая нить, которая привязывает душу к телу. Не будь боли – душа никогда не узнает, что нужно телу, потому что тело для души – ярмо. Душа держит вокруг себя молекулы, изнемогая от них, и радостно рвется на свободу в любую щель раны или инфекции. Боль связывает два в одно. Если я сделаю тебе больно – в это мгновение ты станешь человеком – единым существом, преодолевшим две разнонаправленные силы. Ты станешь собой. Поэтому Бог делает человеку больно.

В другой раз мы остановились зачерпнуть воды из арыка, и Аида всыпала в пластиковую бутылку кристаллы марганцовки. Вода затуманилась и окрасилась в розовый.

– Через десять минут будем пить. Какая фигня плавает в этой жиже, даже представить страшно. Это как Таинство причастия: вливаешь в себя свежие гены, которые заменят в твоей ДНК поврежденные. Только назад дороги не будет. Если ты повернешь, они восстанут против тебя и убьют тебя. Причем умирать ты будешь до самой смерти – медленно и мучительно.

Замерев от надвинувшейся на меня догадки, я отстранил протянутую бутылку и поймал ее жизнерадостно сверкающий взгляд.

– Ты знала моего отца?

Аида улыбнулась и откинула свалявшиеся косы за спину.

– Да кто ж из подопытных его не знал?

– А почему ты не говорила об этом?

– Да мы знакомы два дня. Или мне надо было объявить об этом прямо в подземелье?

Мальчишек мы с собой не взяли.

– Не хочу обосраться перед тусовкой, – объяснила она мне и велела им ждать ее в аэропорту. – Если не приду в течение недели – делайте, что хотите. Лучше пробирайтесь в Москву железкой. И никого к себе не подпускайте.

Она одарила их белозубой улыбкой и, закинув рюкзак с оторванной лямкой за спину, пошла вперед. Я двинулся следом.

На третью ночь, а мы шли пешком только по ночам и только по окраине, на нас напали озверевшие от жары и паразитов собаки. Вначале мы услышали лай, а потом из темноты выступил вожак и два загонщика. Они шли классической римской свиньей, пока остальные собаки, шавки помельче и потрусливей, обходили нас сзади.

Я всегда боялся собак. Мгновенный паралич сковал мои руки и ноги, а сердце словно опустилось в бульон и поплыло по липким волнам страха.

Глаза вожака горели красновато-зеленым пламенем, и в темноте я отчетливо видел тонкий белесый шрам, пересекающий его нос. Он щерился, и мокрые от слюны клыки готовились вонзиться в неожиданно подоспевшую жратву.

Два его помощника медленно наступали следом, не сводя с нас глаз, и на их загривках топорщилась короткая бурая шерсть.

Аида застыла, показав мне глазами на ту собаку, что была ближе ко мне. И ее рука вошла вожаку прямо в пасть. Звериный крик, в боли похожий на крик ребенка, разорвал ночь. Она вырвала ему язык. Собака визжала, из ее пасти хлестала кровь, а Аида уже сворачивала нижнюю челюсть другой.

Преодолевая внезапное отвращение, я убивал третьего пса, одной рукой схватив его за нижнюю челюсть, а другой нанося удары ему в глаза.

Стая отступила так же внезапно, как и появилась.

Вожак катался по земле, плача и крича, и тогда Аида вытащила из рюкзака нож.

– Убей его, – сказала она, села на землю и заплакала взахлеб, как ребенок.

Звери не были виноваты в том, что им хотелось есть.

На четвертую ночь, грязные, голодные и оборванные, мы шли по узкой улочке вдоль глинобитных стен, одинаково отливающих молочно-белым сиянием в невесомо-голубоватом нездешнем свете луны.

То и дело из-за глухих заборов раздавался злобный лай, пару раз проходы пересекали худые горбатые кошки. Сверкнув глазами, они исчезали в густой тени, и мы шли дальше.

Аида остановилась у одной из резных дверей прямо в стене.

– И как мы войдем сюда? – Я едва не налетел на нее, такой резкой была остановка.

– Как все входят. – Она посторонилась, и я увидел вырезанный из автомобильной камеры кусок резины, тупо прибитый гвоздем прямо к антикварным дверям.

– Варвары, – пробормотал я.

– Твой отец не жаловал старье.

Аида откинула резину, и в свете луны блеснул кодовый замок с одинаково грязными кнопками без цифр.

Аида примерилась и последовательно нажала на десять из десяти.

Внутри замка что-то завлекательно чмокнуло, и она толкнула дверь от себя, так как ручки на этом произведении бухарских резчиков не было.

– Какая фиговая преграда.

Дверь поддалась, но почему-то вопреки логике поехала куда-то в сторону, образовав проход, в который едва мог протиснуться боком один человек.

Когда я с трудом влез в щель, я обнаружил, что дверь сделали из бронированной стали двадцатисантиметровой толщины.

– Стену взорвут, а дверь останется.

– Здесь монолит, как в бункере. Сверху просто обмазали глиной для дураков вроде тебя. Это что-то типа КПП, а сама лаборатория под землей. Можно взять ее штурмом, но при взрыве заблокируется подземный ход. И автоматически окажется под завалом. Конечно, войти можно, дня через два, когда разберут завалы. Но будет ли уже в этом смысл?

Войдя, Аида нажала какую-то кнопку, и дверь бесшумно вернулась на свое место.

Она зажгла свет, и я оглянулся. Мы находились в квадратном помещении, скорее смахивающем на студию плейбоя, чем на секретный объект.

Две стены занимала кухня со встроенными шкафами и бытовой техникой. Малюсенькое оконце, забранное решеткой, выходило во двор. У глухой стены напротив кухни стояла складная алюминиевая кровать, по-солдатски заправленная, но двуспальная. По моему мнению она просто загромождала и без того тесное пространство. Прямо рядом с кроватью, за матовыми стеклянными дверцами, виднелись душевая и унитаз.