Эдуард Пискарев приезжал в Москву вовсе не для встречи с Гордеевым. Просто так сложилось. Когда они воевали с инквизиторами, когда теряли боевых товарищей или корчились по госпиталям от фантомных болей в несуществующих конечностях, общество клятвенно заверяло, что никто и ничто не будет забыто.

Но общество, подобно отдельным личностям, которые в целях сохранения целостного сознания предпочитают изымать или просто прятать поглубже в памяти, как что-то постыдное и смущающее мораль, факты, причиняющие неудобства или несовместимые с провозглашаемыми самим обществом принципами, предпочитает забыть не только тех, кто отдавал приказы, но и непосредственных исполнителей. Один зарубежный стратег некогда сказал, что война продолжается до тех пор, пока не погребен последний убитый в войне солдат. Исходя из такого посыла мы воюем с Германией уже много десятилетий. А сытые немцы открыто говорят: русские выиграли войну, а они, немцы, мир. Похоже, что этот заколдованный круг никогда не выпустит Россию из своих объятий. Жизнь на территории, отбитой у инквизиторов, худо-бедно налаживается, а те, кто победил в локальном конфликте, вынуждены доказывать государству нужность своего существования.

Вот и Пискарев по делам своего фонда приехал в столицу искать правду у людей, отдававших приказы. За несколько часов до отъезда ему позвонили из столицы, и какой-то адвокат Гордеев попросил встречи. Значит, кто-то из ребят попал в беду. И, хотя ему не очень хотелось встречаться с крючкотворами от Права, решил уделить тому несколько минут. Он не знал тогда, во что выльется эта встреча и что коснется она также и его лично.

Ожидая увидеть перед собой зачуханного крючкотвора-адвоката, был приятно удивлен видом интеллигентного мужчины средних лет в демократичном свитере деревенской вязки. И квартира адвоката меньше всего напоминала жилище берущего взятки. Чисто. Опрятно. Разностильно и в то же время удивительно уютно. Может быть, уют создавал громадный кожаный диван с полочкой. До войны на ней наверняка лежала вышитая кружевная салфетка и стояли слоники. Пискарев заметил жестяной овал инвентарного номера.

Гордеев заметил удивление, с которым Эдуард осмотрел комнату, и предложил ему сесть.

– Должно быть, этот диван слышал немало интересных историй. Я его позаимствовал, в бытность работая в прокуратуре. Новые времена – новая мебель. А этот мастодонт приглянулся. Его уже сжигать во дворе собрались. Спас. Вот только он еще и звуковой… – не успел предупредить гостя Гордеев.

Пискарев уже сел и чуть не подскочил, когда диван на разные пружинные голоса приветствовал его задницу. Приготовился слушать.

– Сейчас я занимаюсь защитой одного клиента. Вкратце я вам уже говорил по телефону, но знаю, что недостаточно, так что приготовьтесь слушать. Кофе? Сигареты?

Гордеев принес с кухни и то и другое. Он специально купил пачку «Примы».

– Я эту гадость не переношу на дух. Один раз попробовал, и хватит.

– В Рязани?

– При чем тут Рязань? Пацаном еще – дружки подговорили, потом тошнило…

– Так вот… – собираясь с мыслями, пробурчал Гордеев. – Поначалу дело казалось простеньким. Хотя само по себе появление серийного убийцы приравнивается к делам особой сложности. Подозреваемого опознали, он сознался, потом было вскрыто еще несколько убийств, и он перешел в разряд «серийных». Он снова сознавался в убийствах, но у меня, да и у следствия, возникли сомнения. Не оговаривает ли он себя, не покрывает ли он другое лицо. Совершенно непонятны мотивы такого поведения. Правда, в последнее время наметились кое-какие прошлые связи между потерпевшими и моим подзащитным, но все настолько шатко и умозрительно, а Фемида любит оперировать фактами, причем доказанными, а не построенными только на логике событий, что нам потребовалась ваша помощь.

– Я слушаю…

– Вы были в плену в селении Хала-Юрт.

Пискарев согласно кивнул.

– Примерно в то же время в Хала-Юрте содержался мой подзащитный. Его взяли несколькими месяцами раньше и, как сказано в представлении на награду, после оказания ожесточенного сопротивления. Впоследствии он был казнен Газаевым лично и медалью его наградили посмертно. По крайней мере, так говорят документы. Но он жив и здравствует, хотя не совсем, в СИЗО. Что вы можете рассказать кроме того, что написали в органы, о том времени, об организации побега, о самом побеге, о его участниках?

Эдик задумался.

– Видите ли, нас разделяют не только годы, нас разделяет разность пережитого. Я не жил ни при Брежневе, ни при остальных куклах. При Горби учился в школе. На ваши комплексы и захнычки плевал с высокой сосны. Они мне так же подходят, как корове седло. Понятие правды для меня и моих товарищей значитально сложнее, и оно не сводится к маленькой Правде или большой Правде. Есть личная Правда. С ней я сверяюсь и по ней оцениваю, стоит ли мне связываться с человеком или пройти мимо. Я знаю цену предательства личного и предательства на уровне государства. У Пушкина «Пир во время чумы» – это то, что происходит сейчас в нашем обществе. И не надо мне втирать про сложности вхождения в рыночную экономику… Вы приобретали друзей за школьной партой, а я в окопах и подвалах. А чья дружба круче, мы еще посмотрим. Хотите, чтобы я рассказал о плене? У вас водка есть?

– Держу для примочек… – улыбнулся адвокат.

– Чего вы улыбаетесь. Это непросто. Я только месяца два как перестал просыпаться по ночам от каждого звука, от полоски света из кухни. Перестал, потому что нанял гипнотизера. Он мне мозги зачистил. Только поэтому могу говорить спокойно. А еще потому, что чувствую – вы не из писак, не из любопытства спрашиваете, и, если надо кому-то помочь освободиться из СИЗО, расскажу все, что знаю…

И он, словно впав в транс, монотонно, а от того особенно ужасно ровно и без эмоций, рассказал о страшном. О сороконожке, которую товарищ по рабству несколько месяцев носил с собой в консервной банке, о самой консервной банке и заточенной крышке, о минном поле, которое ставили рабы и только потому и спаслись, что сами ставили, об автобусе, катящемся под гору, о валуне и расстреле товарища, о том, как понял, что тот жив и готов пожертвовать собой, отвлекая на себя погоню, о зарезанной родственнице хозяев и сумасшедшем Жене… О колуне… Обо всем.

Когда Эдик закончил, Гордеев налил по полному стакану и показал глазами – выпей. Эдик махнул водку, как водопроводную воду.

Помолчали. Стало слышно, как отмеряют время старые напольные часы. Адвокат взглянул на стрелки и удивился: рассказ занял три с лишним часа, и это без подробностей.

– Не мог он от них уйти. У него сквозное в плечо под лопатку и где-то в области поясницы. Хотя… чего не бывает.

– Скажи, а почему ты его Николаем называешь?

– Так представился.

– Может быть, он скрывал настоящее имя?

– А зачем? Там, наоборот, все стараются рассказать о себе как можно больше. Вдруг кто-то сумеет освободиться раньше. Сообщит родственникам. Смысла нет никакого.